Рядком проводит предо мною
Те дни, когда, бывало, я
Сиял уездною звездою…
XIX
Ах! этому — давно, давно…
Я был тогда влюблен и молод,
Теперь же… впрочем, всё равно!
Приятен жар — полезен холод.
Итак, на бале мы. Паркет
Отлично вылощен. Рядами
Теснятся свечи за свечами,
Но мутен их дрожащий свет.
Вдоль желтых стен, довольно темных,
Недвижно — в чепчиках огромных —
Уселись маменьки. Одна
Любезной важности полна,
Другая молча дует губы…
Невыносимо душен жар;
Смычки визжат, и воют трубы —
И пляшет двадцать восемь пар.
XX
Какое пестрое собранье
Помещичьих одежд и лиц!
Но я намерен описанье
Начать — как следует — с девиц.
Вот — чисто русская красотка,
Одета плохо, тяжела
И неловка, но весела,
Добра, болтлива, как трещотка,
И пляшет, пляшет от души.
За ней — «созревшая в тиши
Деревни» — длинная, худая
Стоит Коринна молодая…*
Ее печально-страстный взор
То вдруг погаснет, то заблещет…
Она вздыхает, скажет вздор
И вся «глубоко» затрепещет.
XXI
Не заговаривал никто
С Коринной… сам ее родитель
Боялся дочки… Но зато
Чудак застенчивый, учитель
Уездный, бледный человек,
Ее преследовал стихами
И предлагал ей со слезами
«Всего себя… на целый век…»
Клялся, что любит беспорочно,
Но пел и плакал он заочно,
И говорил ей сей Парис
В посланьях: «ты» — на деле «вы-с».
О жалкий, слабый род! О время
Полупорывов, долгих дум
И робких дел! О век! о племя
Без веры в собственный свой ум!
XXII
О!!!.. Но — богиня песнопений,
О муза! — публика моя
Терпеть не может рассуждений…
К рассказу возвращаюсь я.
Отдельно каждую девицу
Вам описать — не моему
Дано перу… а потому
Вообразите вереницу
Широких лиц, больших носов,
Улыбок томных, башмаков
Козлиных, лент и платьев белых,
Турбанов, перьев, плеч дебелых,
Зеленых, серых, карих глаз,
Румяных губ и… и так дале —
Заставьте барынь кушать квас —
И знайте: вы на русском бале.
XXIII
Но вот — среди толпы густой
Мелькает быстро перед вами
ребенок робкий и немой
С большими грустными глазами.
Ребенок… Ей пятнадцать лет.
Но за собой она невольно
Влечет вас… за нее вам больно
И страшно… Бледный, томный цвет
Лица — печальный след сомнений
Тревожных, ранних размышлений,
Тоски, неопытных страстей,
И взгляд внимательный — всё в ней
Вам говорит о самовластной
Душе… Ребенок бедный мой!
Ты будешь женщиной несчастной…
Но я не плачу над тобой…
XXIV
О нет! пускай твои желанья,
Твои стыдливые мечты
В суровом холоде страданья
Погибнут… не погибнешь ты.
Без одобренья, без участья,
Среди невежд осуждена
Ты долго жить…но ты сильна,
А сильному не нужно счастья.
О нем не думай… но судьбе
Не покоряйся; знай: в борьбе
С людьми таится наслажденье
Неистощимое — презренье.
Как яд целительный, оно
И жжет и заживляет рану
Души… Но мне пора давно
Вернуться к моему «роману».
XXV
Вот перед вами в вырезном
Зеленом фраке — шут нахальный,
Болтун и некогда «бель-ом»[9],
Стоит законодатель бальный.
Он ездит только в «высший свет».
А вот — неистово развязный,
Довольно злой, довольно грязный
Остряк; вот парень средних лет,
В венгерке, в галстуке широком,
Глаза навыкат, ходит боком,
Хрипит и красен, как пион.
Вот этот черненький — шпион
И шулер — впрочем, малый знатный,
Угодник дамский, балагур…
А вот помещик благодатный
Из непосредственных натур.
XXVI
Вот старичок благообразный,
Известный взяточник, а вот
Светило мира, барин праздный,
Оратор, агроном и мот,
Чудак для собственной потехи
Лечивший собственных людей…
Ну, словом — множество гостей.
Варенье, чернослив, орехи,
Изюм, конфекты, крендельки
На блюдцах носят казачки…
И, несмотря на пот обильный,
Все гости тянут чай фамильный.
Крик, хохот, топот, говор, звон
Стаканов, рюмок, шпор и чашек…
А сверху, с хор, из-за колонн
Глазеют кучи замарашек.
XXVII
Об офицерах, господа,
Мы потолкуем осторожно…
(Не то рассердятся — беда!)
Но перечесть их… Это можно.
Чувствительный артиллерист,
Путеец маленький, невзрачный,
И пехотинец с виду мрачный,
И пламенный кавалерист —
Все тут как тут… Но вы, кутилы,
Которым барышни не милы,
Гроза почтенных становых,
Владельцы троек удалых,
И покровители цыганок —
Вас не видать на тех балах,
Как не видать помадных банок
На ваших окнах и столах!
XXVIII
Превозносимый всем уездом
Дом обольстительной вдовы
Бывал обрадован приездом
Гостей нежданных из Москвы.
Чиновник, на пути в отцовский
Далекий, незабвенный кров
(Спасаясь зайцем от долгов),
Заедет… умница московский,
Мясистый, пухлый, с кадыком,
Длинноволосый, в кучерском
Кафтане, бредит о чертогах
Князей старинных, о.
От шапки-мурмолки своей
Ждет избавленья, возрожденья;
Ест редьку, — западных людей
Бранит — и пишет… донесенья.
XXIX
Бывало, в хлебосольный дом
Из дальней северной столицы
Примчится борзый лев; и львом*
Весьма любуются девицы.
В деревне лев, глядишь, ручной
Зверек — предобрый; жмурит глазки;
И терпеливо сносит ласки
Гостеприимности степной.
В деревне — водятся должишки
За ним… играет он в картишки…
Не платит… но как разговор
Его любезен, жив, остер!
Как он волочится небрежно!
Как он насмешливо влюблен!
И как забудет безмятежно
Всё, чем на миг был увлечен!
XXX
Но мой помещик? Не пора ли
К нему вернуться, наконец?
Пока мы с вами поболтали,
Читатель, — староста, кузнец,
Садовники, покинув тачки,
Кондитор, ключник, повара,
Мальчишки, девки, кучера,
Столяр, кухарки, даже прачки —
Вся дворня, словом, целый час
Справляла «ветхий тарантас».
И вот, надев армяк верблюжий,
На козла лезет кучер дюжий;
Фалетор сел; раздался крик*
Ребят; победоносно взвился
Проворный кнут — и шестерик
Перед крыльцом остановился.
XXXI
Выходит барин… целый дом
За ним идет благоговея.
Безмолвно — в шляпах с галуном,
Надетых криво, два лакея
Ведут его… Приятель наш
Детей целует, на подножку
Заносит ногу, понемножку,
Кряхтя, садится в экипаж,
И под его дворянским телом,
Довольно плотным и дебелым,
Скрипят рессоры. «Взят тюфяк
На всякий случай! Ты, дурак,
Смотри, под горку тише… Что вы
Мне в ноги положили? стой!
Где ларчик?» — «Здесь». — «А! Ну, готовы?
Пошел!.. Я к вечеру домой».
XXXII
Уехал барин. Слава богу!
Какой веселый, дружный гам,
Какую шумную тревогу
Все подняли! Спешит Адам
Адамыч в комнатку… гитару
(Подарок будущей жены)
Снимает тихо со стены,
Садится, скверную сигару
С улыбкой курит… и не раз
Из голубых немецких глаз
Слеза бежит… и край любимый
Он видит снова — край родимый,
Далекий, милый… и, пока
Еще не высохли те слезы,
В убитом сердце старика
Взыграли радостные грезы.
XXXIII
Помещик едет. Легкий сон,
Надежный друг людей дородных,
Ям овладел… не видит он
Равнин окрестных плодородных.
О Русь! Люблю твои поля.
Когда под ярким солнцем лета
Светла, роскошна, вся согрета,
Блестит и нежится земля…
Люблю бродить в лугу росистом
Весной, когда веселым свистом
И влажным запахом полна
Степей живая тишина…
Но дворянин мой хладнокровно
Поля родные проезжал;
Он межевал их полюбовно,
Но без любви воспоминал
XXXIV
О них… Привычка! То ли дело,
Когда в деревню как-нибудь
Мы попадем, бывало… Смело,
Легко, беспечно дышит грудь…
И дорога нам воля наша,
Природа — дивно хороша,
И в каждом юноше душа
Кипит, как праздничная чаша!
Так что ж? Ужели ж те года
Прошли навек и без следа?
Нет! Нет! Мы сбросим наши цепи,
Вернемся снова к вам, о степи!
И вот — за бешеных коней*
Отдав полцарства, даже царство —
Летим за тридевять полей
В сороковое государство!..
XXXV
Раскинувшись на пуховых
Подушках, спит самодовольно
Помещик. Кучер пристяжных
Стегает беспощадно. Больно
Смотреть на тощих лошадей.
Фалетор на кобыле тряской
Весь бледный прыгает. Со связкой
В руках храпит себе лакей.
Бойка дорога. Все ракиты,
Как зимним инеем, покрыты
Тончайшей пылью. Жарко. Вдруг
(Могу ль изобразить испуг
Помещика?) на повороте
Ось пополам — и тарантас
(Прошу довериться работе
Домашней…) набок…Вот те раз!
XXXVI
Поднявшись медленно с дороги,
Без шапки, трепетной рукой
Ощупал спину, нос и ноги
Мой перепуганный герой.
Все цело… Кучер боязливо
Привстал… и никаких речей
Не произнес… Один лакей
Засуетился торопливо —
То вскочит сам на облучок,
То вдруг возьмется за задок,
То шляпу двинет на затылок…
Но как ни ловок он и пы