Скоро враги Шуйских с присными своими стали подумывать, что можно сделать через Федю. Через отца Воронцова, падкого на подкуп, стали они сына его учить, как надо вооружать Ивана-царя против правителей.
— Знаешь, Ваня, — мягким голосом, с ленивою, томною манерою стал нашептывать как-то вечером Воронцов Ивану, — Шуйские-то всю казну отца твоего себе перетаскали… И сейчас не столько добытку в твою казну идет, сколько к их рукам прилипает. Ты бы отца моего к казне большой приставил… Вот тогда заживем мы с тобой…
— Ну, что ты?! Не видал разве, миленький, как они со мной? Не чинятся ничуть… Словно они государи, а я ихний вотчинник.
— Да сам виноват!.. Пригрозить не умеешь.
— Чем грозить-то?
— Вот на! Да откуда сила у них? — повторяя натверженный отцом урок, заговорил Федор, и по виду, и по речи похожий не на юношу, а на переодетую девочку. — В чем сила, знаешь ли? В имени твоем царевом!.. Напиши на лоскутке бумаги имя свое… Да хоть мне или отцу моему в руки дай… Я любому воеводе прикажу перехватить их да удавить… Нынче же… А то скажи им раньше: «Мол, если не сделаете по-моему, на площадь выйду… На Лобном месте стану, клич кликну: „Народ православный, люди московские!.. Кто заступится за меня, спасет от боярского своеволия?..“» И струсят они тут же! Уж помяни мое слово!..
— Хорошо, Федя. Хорошо, миленький!.. — пообещал царь-мальчик другу и скрепил поцелуем обещание.
Все исполнил, все повторил при первом же случае Иван, что Федя ему говорил. Дело было в Столовой палате, на обычном совете государевом 9 сентября 1543 года.
Нахмурились Шуйские, зароптали Куренские, Пронские, Басманов Михаил с ними и Федька Головин.
— Что за речи негожие? Откуда их взял ты, государь, не потаи!..
— Ниоткуда не взял! — упрямо хмурясь, ответил государь. — Сам я так надумал, решил… Сам так и сделаю… Пиши, дьяк!.. — обратился он к дьяку палатному.
Тот, не зная, что делать — писать или нет? — переводил глаза с Шуйских на Ивана и обратно.
Андрей Шуйский, теперь первый в роду, только бровью повел — и дьяк застыл в своей прежней бесстрастной позе, словно и не слыхал слова царского.
— Пиши, говорю, собака! — крикнул, бледнея, отрок.
— Потерпи малость, государь… Все будет написано и сделано. Да обсудить же малость дай… Не простая вещь… Вишь, Воронца Сеньку к большой казне приставить… Волка овечье стадо стеречи… Не изменишь ли волю свою государскую?
Тринадцатилетний, но много в жизни изведавший мальчик почуял, что глумятся над ним. Он постарался не выйти из себя, чтобы не потерять преимущества над мучителями.
— Нет, не переменю моей воли государевой… — спокойно по виду ответил Иван. Только какая-то больная струна зазвенела в звуках голоса.
— Что делать, видно, исполнить придется… — мигнув единомышленникам, опять мягко процедил Шуйский. — А еще, отче митрополит, ты попроси: не уважит ли твоей просьбы пастырской строгий наш царь-государь.
— И то, сыне! — медленно, убедительно и плавно заговорил ставленник Шуйских, волей-неволей покорный им, Макарий. — Не отменишь ли? Казна твоя большая хорошо оберегается… И малая тож… За какую провинность людей сменять? Не водится… Ну, скажем, если уж так тебе твой слуга люб, иначе чем возвысь его…
— Царь я или не царь я?.. — крикнул мальчик, забывая даже почтение к сану святителя. — Его, вот его!.. — указывая на сидевшего словно на горячих углях Семена Воронцова, заговорил быстро царь. — Его к казне… Нынче же. Не то клич кликну… Народ на вас подниму, на мятежников…
— Вот оно что! — бледнея от ярости, заговорил Шуйский. — До того уж дошло… Царь на верных слуг своих, на бояр на первых, народ натравить желает… Ну как по-твоему не сделать теперь?! Его? Его вот… к казне большой?! Ну, а змееныша этого, содомское семя нечестивое, который и тело и душу тебе поганит? — указывая на стоявшего за местом царевым Федора Воронцова, загремел боярин. — Его куды?.. Уж не на мое ли место?.. И сказать народу: за что он тут от царя посажен!.. Что народ скажет? А?.. Иди, садись, голубчик…
Вплотную подойдя к женообразному, оробевшему от неожиданного поворота дел Федору, Андрей Шуйский повлек наперсника-юношу к своему месту, прочь от Ивана…
Окружающие поняли маневр… Вскочили… Кто окружил великого князя Ивана, другие стали тащить прочь из покоев Федора… Засверкали ножи в руках.
— Убить… Убить гадину, что промежду царя и бояр рознь сеет! — первый крикнул Шкурлятев-князь.
С воплем рванулся на помощь другу Иван, но плотной стеной стояли тут бояре: и Пронские, и Палецкий…
Затем, когда уже увели Воронцовых, сына и отца, совсем вон из палаты, и эти бояре вдогонку побежали…
Оборванный, избитый, бледнее смерти, мотался в руках палачей Федя и молил о пощаде. А те все тащат вперед, из горницы в горницу, на дворцовое крыльцо…
Иван кинулся на колени перед митрополитом.
— Святитель! Заступись… Только бы они, злодеи, не убили его… Пусть все будет по-ихнему!.. Беги скорее… Как хотят, стану покоряться им!.. Только бы не убили его, Федю!..
Встал, пошел Макарий, высокий, сухощавый, на ходу слегка раскачиваясь…
К Морозовым, сидящим тут же, в стороне, печальным и молчаливым, к ним ринулся юный князь.
— Вас чтут бояре, чтит народ… Ради Спасителя, молю: застойте за Федю…
Встали Морозовы, пошли на выручку…
В сенях дворцовых видят: сгрудились все. Угрозы звучат… Ножи в руках…
Стал просить Макарий:
— Чада мои, Бога вспомните!.. Не проливайте крови под сенью царевой… Молод, глуп парень… Сослать — и то кара будет ему!
И Морозовы голос подали:
— Опомнитесь, бояре… До народа еще долетит о нас худая молва. Что хорошего? И царь не всегда в молодых годах пребудет. Попомнит услугу вашу.
Потешившие свою душу над обоими Воронцовыми бояре успели остыть на воздухе.
— Ну, ин ладно! — отозвался запевала, Шуйский Андрей. — Взашей их с крыльца… Эй, стража, подбери-ка казначеев княжевых, господарских!..
И когда кубарем слетели со ступеней сброшенные вниз оба Воронцова, их подхватили стражники Шуйского и повели в тюрьму.
Иван видел это в окно. Не успел вернуться в Столовую палату митрополит, как отрок кинулся к нему:
— Спасибо, отче… Видел я: вызволил ты несчастных. Век тебя не забуду… Еще прошу: поди, от меня Шуйских моли: недалеко бы их… В Коломну бы их, чего лучше?.. Пусть там пока что проживают Воронцовы, если уж из Москвы их выбить задумали… Вон шумят бояре на крыльце… Толкуют, видно: как дальше им быть?.. Скорей иди, отче!
Опять вернулся Макарий на крыльцо.
— С чем опять? — окрикнул его Фомка Головин, особенно не любивший Воронцовых и недовольный, что не дали ему прикончить недругов.
Макарий передал просьбу царя.
— В Коломну? Ишь ты!.. А то еще в Тверь, благо Москве она дверь! — с издевкой подхватил Фомка. — Поди скажи царьку своему: без Федьки девчонок немало на Москве… Ступай, ступай…
Яростно надвигаясь на Макария, чтобы заставить его уйти, Фома тяжелым, подкованным сапогом наступил на край его мантии, и затрещала, разрываясь, крепкая ткань.
Макарий не сдвинулся.
Так же мягко, плавно и внушительно, как всегда, он произнес:
— Да сбудется реченное Пророком: разделили ризы мои между собой и об одежде моей бросали жребий.
Услыхав такой упрек, сравнение их с мучителями Христа, бояре сдержаться захотели.
— Иди, отче, с миром к царю и скажи: в Коломну — больно близко для изменников и воров ведомых… На Кострому мы их сошлем… — сказал Андрей Шуйский.
Молча выслушал ответ бояр Иван, без звука, низко поклонился святителю и прочь пошел в свою горницу.
Не плакал уж он, не приходил в ярость, как в другие разы… Шел медленно, словно и не видал ничего вокруг… Вот уж у себя в покое он…
Сидящий здесь десятилетний Юрий, которого всегда любил и ласкал государь-брат старшой, тот, несмотря на всю тупость свою, когда увидал страшное, перекошенное злобой, лицо Ивана, не осмелился даже подойти к нему. Притихла и Евдокия Шуйская, двоюродная сестра Ивана, тут же, как мышка, прикорнувшая под надзором няньки, боярыни неважной…
И хотела, да боялась малютка подойти спросить: что с братцем, всегда таким веселым и ласковым с ними, с «малышами», как звал Иван ее и Юру, гордясь своим старшинством.