А через девять месяцев, 25 августа 1530 года, весело зазвонили все колокола московские, оповещая мир о радости великокняжеской, о рождении первенца, нареченного по деду Иваном, четвертым в роду князей московских.
Забыл государь всю немочь, за последнее время одолевшую его, и крамолу боярскую, которая нет-нет да и подымет голову, словно василиск-змея из-под пяты… И все нелады и прорухи на литовской, на татарской границе… Все забыл, ходит светел, радостен… Богатыми дарами одарил, кого только мог… Мамкой княжичу назначил все ту же Аграфену… Крестины справил — миру на удивленье. Быки целые жареные на площадях для народа стояли, вина и меду бочки были выкачены из погребов… А в княжеском дворце дым коромыслом две недели шел…
Любимые монахи из Иосифовой Волоколамской обители Кассиан Босый и Даниил Переяславский были восприемниками княжича от купели, отцами его духовными назначены и приняли с рук на руки на убрус белый от самого митрополита.
И не только люди, сама земля Русская приняла, казалось, участие в великом событии: в позднюю осеннюю пору грозы пронеслись над Русью надо всей… Земля во многих местах колебалась именно в тот день и час, как родился великий княжич Иван Васильевич.
— Грозный будет волостель! — толковали при этом, покачивая головой, старые люди. А молодые веселились и радовались.
И немолчно звенел-разносился малиновый звон над Москвой златоглавою.
Глава III
ГОД 7041-й (1533), 22 СЕНТЯБРЯ — 4 ДЕКАБРЯ
Тихим осенним утром 22 сентября выехал из Москвы государь, великий князь Василий Иванович к Волоку-Ламскому, в гости к Шигоне, да в монастыри заглянуть в попутные, да поохотиться.
Чует Василий, что засиделся в душных покоях кремлевских, теремных, натрудил голову думами государскими, счетами да расчетами, заботами хозяйственными и семейными. Николка Люев да Феофил-фрязин, оба лекаря царских, одно говорят:
— Обветриться бы надо, государь…
Кроме челяди охотничьей, ловчих, сокольничих, псарей и выжлятников, много бояр ближних и воевод поехало на охоту с царем.
И оба брата царские тут же: Андрей да Юрий Ивановичи, хотя последнему что-то не доверяет старший брат.
Из бояр — Иван Васильевич Шуйский, Дмитрий Феодорович Бельский, князь Михаил Львович Глинский, Годунов и многие другие; блестящей вереницей, кто верхом, кто в колымагах и каптанках, едут в царском поезде.
Из молодых бояр здесь скачут на аргамаках, кроме неизменного Овчины, два князя Димитрия — Курлятев и Палецкий; Кубенский князь Иван; Феодор Мстиславский, племянник государя, и другие. Иван Юрьевич Шигоня, с братом Михайлой, тоже в поезде и прихватили трех дьяков про всякий случай: Циплятева Елизара, Ракова и Афанасия Курицына, кроме двух ближних дьяков царских Григория Никитича Путятина и Феодора Мишурина и стряпчего Якова Мансурова. Да всех не перечесть.
Государыня Елена с трехлетним Ваней и годовалым Юрой в крытом возке большом едут. Боярыни ближние с ними: Анастасия Мстиславская, Елена да Аграфена Челяднины, золовка да невестка; Федосья Шигонина, Аграфена Шуйская, сама княгиня Анна Глинская, матушка Елены. И веселы, рады все, что из душных светлиц своих вырвались: так и стрекочут всю дорогу.
Погостив деньков пять у Троицы, к Волоку тронулись. Государь — все верхом больше. А на левом бедре у него давно уже зыблется опухоль подкожная, холодная пока, не болезненная. И вот до села Озерицкого еще не доехали, как беда, стряслась. Седлом, что ли, растравило болячку, но появилось в середине у нее пятнышко небольшое, багровое. Болеть — не болит, но разбитым стал чувствовать себя Василий. Миновали Нахабино, Покровское-Фунниково. Царь уж, гляди, и с коня слез, с царицей едет.
В Покровском — Покров Богородицы справляли, задержались дня на три. На Волок на Ламский совсем нездоров приехал Василий. В пятницу еле сидел на пиру у Шигони. В субботу, 4-го, едва и в мыльню сходил помыться, попариться: не легче ли станет? Стол уж в постельных хоромах накрыли больному царю. За два денька отлежался, поправился. Чудное выпало утро во вторник. Не выдержал Василий.
— Федю Нагова позвать мне! Бориса Васильева Дятлова! Ловчим велеть изготовиться. В поле сегодня хочу пуститься!..
Лекари царские, оба, так руками и всплеснули.
— Государь!.. — начал было Люев.
— Ладно, знаю… Лучше мне сейчас! А погода, гляди, какова? Без лекарства поправлюсь, гляди. Вам бы небось не хотелось? На что вы мне оба тогда?.. Ну, не мешайте…
Подали коней, загремели рога, и пустились в поле все, на Колпь, на село, где охота большая.
— Что, государь, али неможется? — спросил у Василия князь Мстиславский, скакавший за дядею-царем, видя, как морщился тот на скаку.
— Что-то оно не того. А терпеть все же можно…
— А не вернуться ли нам на Волок, государь?
— Ну, вот, была нужда! — ответил Василий. — Стоило из ворот выехать, чтоб от угла да назад повертать. Хорошо полеванье! Ехали ни по што, приехали ни с чем. Таков ли я? — сам знаешь. Что в большом, что в малом — люблю дело до конца довести… Да и хворь-то пустая: нога болит! Давно она у меня, лихо бы ей — знать себя давала. Подурит да и перестанет. Ведь своя, не удельная! — пошутил князь.
И поехали дальше. Любит на кречетов царь поглядеть.
К полудню в Колпь все вернулись. Столы уже накрыты. Почти и есть царь не стал. А все же дал знать брату Андрею, чтобы поспешил и тот сюда. После обеда псовая охота началась.
Трех верст от Колпи не отъехали, с царем что-то неладное случилось.
— Федя… Андрей! — громко стал звать вдруг Василий племянника и брата.
Напуганные, те подскакали вплотную и еле поддержали Василия, который в беспамятстве уже валился с лошади.
На землю положили попону, сверху покрыли своими кафтанами, уложили бережно Василия.
— Княже, что с тобой?.. — тревожно спросил его Мстиславский, как только сомлевший князь раскрыл глаза.
— Сам не знаю… Что-то сердце замутилось… И в ногу в недужную ударило… Погляди: что с ней?.. Стой… Не трожь… Больно!.. — вдруг крикнул он, едва Мстиславский взялся за сапог, желая разуть князя.
— Как же быть, княже?.. Сам велишь поглядеть…
— Да, правда. Ну, делай, как знаешь. Потерплю…
Но Мстиславский догадался: обнажил свой охотничий нож, запустил конец его осторожно за голенище княжого сапога, провел книзу, распорол кожу — и сапог сам свалился с больной, распухшей и посиневшей ноги.
Всех сразу так и поразил тяжелый запах, пахнувший им в лицо.
Взрезав также мехом подбитый чулок, надетый на Василии, разрезав платье исподнее, Мстиславский с ужасом увидал, что опухоль на бедре, утром еще покрытая воспаленной кожей, теперь прорвалась в середине, где было видно небольшую, словно железом каленым выжженную в теле, круглую язвочку. Скрывая охвативший его ужас, Мстиславский быстро прикрыл кое-как ногу князя и, поднявшись с земли, сказал:
— Оно пустое, княже: прорвало там… А все бы домой тебе скорей поспешить. Да не к Волоку, а на Москву… Залечить надо, худа бы не было… Больные ведь давно ноги твои.
— Домой?.. К Волоку — можно, пожалуй… Только как же?.. Трудно мне… на коня сесть… Как быть?..
— Ну, вот пустое… Сейчас все наладим!..
И правда, пяти минут не прошло, как на древках двух рогатин прикрепили хорошее рядно, которое нашлось в тороках; на рядно положены были попоны мягкие, князя уложили осторожно на эти широкие, удобные носилки, и весь поезд быстро двинулся в путь, стараясь не потревожить как-нибудь больного государя.
Вершники и доезжачие посменно — четверо враз — носилки несли так бережно, ступали так легко и невалко, что Василий, едва миновала дурнота, даже заснул, убаюканный колыханьем, словно младенец в люльке.
В испуге навстречу носилкам вышла Елена.
— Что было? Что с государем случилось?..
— Пустое, голубица моя! — предупреждая других, заговорил быстро Василий. — Ногу, вишь, ушиб, в яму оступился с конем… Жилу растянул… Через день все пройдет.
Успокоилась Елена. Василия в его опочивальню отнесли. Осмотрели врачи язву вечером, ничего не сказали.