Река с розовато-синими волнами, и белесоватые дали, и алое небо с золотистыми тучками – все было красиво, но казалось ненастоящим. За этою декорациею чувствовалось колыхание незримой силы. Эта сила таилась, наряжалась, – лицемерно обманывала и влекла к погибели. Волны реки струились, тихие, но неумолимые.
«Какая сила! – думала Анна. – Бесполезная, равнодушная к человеку… И все к нам безучастно и не для нас: и ветер, бесплодно веющий, и звери, и птицы, которые для чего-то развивают всю эту дикую и страшную энергию. Ненужные струи, покорные вечным законам, стремятся бесцельно, – и на берегах вечно движущейся силы бессильные, как дети, тоскуют люди»…
Дома Анну встретила тоненькая, смуглая девушка с резкими, угловатыми движениями и неприятно-громким смехом. У нее черные брови; густые черные волосы заплетены в косу, которую она обвила вокруг головы. На ее худощавых щеках играет густой румянец. Это – дочь бывшего здешнего чиновника Дылина; он был исключен из службы за запойное пьянство, служил потом волостным писарем, но и оттуда его удалили за неумеренные поборы с крестьян; пристроился наконец писцом у «непременного члена». Недавно умер от перепоя. Осталась жена и девять человек детей. Вся эта ватага жила в маленьком домике, на одном дворе с квартирою Логина.
Девица, которая явилась теперь, ранним утром, к Анне, – старшая из детей. Зовут ее Валентиною Валентиновною или, сокращенно, Валею, что к ней больше идет: очень еще она юна и шаловлива. Она после смерти отца получила место учительницы в сельской школе, близ усадьбы Ермолина. Теперь она шла в свою школу из города, где была с вечера у матери.
Смерть отца была для Валиной семьи счастием: он не пропьет теперь жениной одежды и не переколотит дома всего, что ни попадет под пьяную руку. А чувствительные городские дамы пришли на помощь сиротам, пристроили Валю, определили двух ее подростков-братьев на инженерные работы, которые производились близ нашего города, и наделяли семью и одеждою, и пищею, и деньгами. Ермолиных Дылины считали в числе своих покровителей и потому забегали к ним в чаянии получить какую-нибудь подачку или работу. И теперь на Вале надеты подаренные Анною красная кофточка и синяя юбка. Башмаки, купленные для нее Анною, Валя оставила в городе; здесь она ходит босая, из подражания Анне и по привычке из детства.
– Вот, Валя, – сказала Анна, – вы целый год живете рядом с Логиным-то – то вы его, должно быть, хорошо знаете.
– Ну да, – ответила Валя с резким смехом, от которого Анна слегка поморщилась, – где там его узнаешь!
– А что ж? – спросила Анна. – Однако как ты смеешься, Валя!
Валя покраснела и перестала смеяться. Она относилась к Анне с некоторою робостью и почитанием и старалась подражать ей во всем.
– Да Василий Маркович такой неразговорчивый, объяснила она. – И гордый очень. И смотрит как-то так…
– Как же?
– Да как-то уныло, и точно он презирает.
– Ошибаешься, Валя: он не гордый и никого не презирает.
– Только я его боюсь.
– Что ж в нем страшного?
– Да у него глаз дурной.
– Что ты, Валя, – что это значит?
– Ну вот, посмотрит и сглазит.
– Ах, Валя, а еще учительница!
– Да правда же, Анна Максимовна, есть такие глаза. Уж это у человека кровь такая. Он и сам не рад, да что ж делать, коли кровь…
– Перестань, пожалуйста.
– Вот, вы ни в чох, ни в сон не верите.
– Какая ты еще неразумная девочка, Валя!
– Какая я девочка! Мне уж скоро двадцатый пойдет.
– То есть недавно восемнадцать исполнилось, и ты еще лазаешь по заборам. Где это ты приобрела?
Анна взяла Валину руку, на которой через всю ладонь проходила красная, узенькая, совсем еще свежая царапинка.
– А это я об мотовиловский забор, – без всякого стеснения объяснила Валя.
– Как же это так?
– А мы за сиренью ходили.
– В чужой сад, через забор, воровать цветы! Валя, как вам не стыдно!
Валя покраснела и хохотала.
– Ну так что ж такое! – оправдывалась она. – Цветы все крадут, даже комнатные, примета есть – лучше растут. Да и куда им сирень, у них много, даром отцветут.
– А если поймают?
– Не поймают, – убежим.
– И вы опять и нынче, как в прошлом году, будете бегать с братьями и сестрами воровать чужой горох? Право, Валя, я совсем на вас рассержусь.
– Да ведь какой же кому убыток, если возьмем по горсточке гороху?
– По горсточке! Полные подолы!