Потом стали ворчать. Выговаривать.
Швейцар уже стал снимать с него пальто с видимой неохотой.
– Тоже чиновник пошел, – ворчал он, – мелюзга. Что с такого получишь в праздник?
И для поддержания престижа Саранину приходилось давать на чай чаще и больше прежнего. Но это мало помогало. Швейцары брали деньги, но на Саранина смотрели подозрительно.
Саранин проговорился кое-кому из товарищей, что это армянин нагадил. Слух об армянской интриге быстро разошелся по департаменту. Дошел и до иных департаментов…
Директор департамента однажды встретил в коридоре маленького чиновника. Осмотрел удивленно. Ничего не сказал. Ушел к себе.
Тогда сочли необходимым доложить. Директор спросил:
– Давно ли это?
Вице-директор замялся.
– Жаль, что вы не заметили своевременно, – кисло сказал директор, не дожидаясь ответа. – Странно, что я этого не знал. Очень жалею.
Потребовал Саранина.
Когда Саранин шел в кабинет директора, все чиновники смотрели на него с суровым осуждением.
С трепетным сердцем вошел Саранин в кабинет начальника. Слабая надежда еще не покидала его, надежда, что его превосходительство намерен дать ему весьма лестное поручение, пользуясь малостью его роста: командировать на всемирную выставку или по какому-нибудь секретному поручению. Но при первых же звуках кислого директорски-департаментского голоса эта надежда рассеялась, как дым.
– Сядьте здесь, – сказал его превосходительство, показывая на стул.
Саранин взобрался кое-как. Директор сердито посмотрел на болтнувшиеся в воздухе ноги чиновника. Спросил:
– Господин Саранин, известны ли вам законы о службе гражданской по назначению от правительства?
– Ваше превосходительство, – залепетал Саранин и молебно сложил ручонки на груди.
– Как осмелились вы столь дерзко идти против видов правительства?
– Поверьте, ваше превосходительство…
– Зачем вы это сделали? – спросил директор.
И уже не мог ничего сказать Саранин. Заплакал. Очень стал слезлив за последнее время.
Директор посмотрел на него. Покачал головой. Заговорил очень строго:
– Господин Саранин, я пригласил вас, чтобы объявить вам, что ваше необъяснимое поведение становится совершенно нетерпимым.
– Но, ваше превосходительство, я, кажется, все исправно, – лепетал Саранин, – что же касается роста…
– Да, вот именно.
– Но это несчастье не от меня зависит.
– Не могу судить, насколько это странное и неприличное происшествие является для вас несчастьем и насколько оно от вас не зависит, но должен вам сказать, что для вверенного мне департамента ваше удивительное умаление становится положительно скандальным: уже ходят в городе соблазнительные слухи. Не могу судить об их справедливости, но знаю, что эти слухи объясняют ваше поведение в связи с агитацией армянского сепаратизма. Согласитесь, департамент не может быть местом развития армянской интриги, направленной к умалению русской государственности. Мы не можем держать чиновников, которые ведут себя так странно.
Саранин соскочил со стула, дрожал, пищал:
– Игра природы, ваше превосходительство.
– Странно, но служба…
И опять повторил тот же вопрос:
– Зачем вы это сделали?
– Ваше превосходительство, я сам не знаю, как это произошло.
– Что за инстинкты! Пользуясь малостью вашего роста, вы можете легко укрыться под всякой дамской, с позволения сказать, юбкой. Это не может быть терпимо.
– Я никогда этого не делал, – завопил Саранин.
Но директор не слушал. Продолжал:
– Я даже слышал, что вы это делаете из сочувствия к японцам. Но надо же знать во всем границы!
– Как же я могу это делать, ваше превосходительство?
– Не знаю-с. Но прошу прекратить. Оставить вас на службе можно, но только в провинции, и чтобы это было немедленно же прекращено, чтобы вы вернулись к вашим обычным размерам. Для поправления вашего здоровья вам дается четырехмесячный отпуск. В департамент прошу вас более не являться. Необходимые для вас бумаги будут вам присланы на дом. Мое почтение.
– Ваше превосходительство, я могу заниматься. Зачем же отпуск?
– Возьмете по болезни.
– Но я здоров, ваше превосходительство.
– Нет уж, пожалуйста.
Саранину дали отпуск на четыре месяца.
Скоро Аглаины родители приехали. Было это после обеда. Аглая за обедом долго издевалась над мужем. Ушла к себе.
Он робко прошел в свой кабинет, – такой теперь для него огромный, – вскарабкался на диван, приник к уголку, заплакал. Тягостное недоумение томило его.