Самого писателя, правда, такие прямые сопоставления «Логин – Сологуб», от которых, конечно, не удержалась критика, очень раздражали. «Я не списывал Логина с себя и не взвалил на него своих пороков», – категорически заявлял он. Возможно, и так, а возможно – он только хотел, чтобы было так. Процесс художественного творчества сложен, ведь и пчелы собирают свой мед не в готовом виде, а, облетев кто знает сколько цветов, перерабатывают собранную дань. Если развернуть эту аналогию и уподобить в данном случае писателя – пчеле, а жизненные факты – цветам, то нельзя неуточнитьитого, что ему пришлось иметь дело в основном с «цветами зла».
Нет сомнений, что Сологуб прекрасно знал воссоздаваемый в романе уездный городок со всеми его обитателями, но со стороны реалистов было бы опрометчиво на этом основании полагать, что их полку прибыло. Реализм Сологуба– да это скорее сюрреализм какой-то! А уж символизм – это точно.
Что-то инфернальное, адское проступает в этом грязном, диком, скучном уездном городишке со всеми его обитателями, где гораздо больше «мертвых душ», чем подлинно живых людей. И что страшнее всего – даже живые несут в себе часть мертвого. Логин напоминает гоголевского Хому Брута: помните, как тот, несчастный, очертил себя в церкви магическим кругом, но в конечном счете нечисть ворвалась-таки в этот круг? А Логин замкнут в этом кругу с нечистью изначально. Зло – не по ту сторону от него, оно вокруг и даже в нем самом. И дело не в том, что Логин – «человек 80-х годов» и в силу этого-де лишен возможности влиять на ход событий. Сологуб не укладывается в подобные фактически-социологические рамки. Годы, в которые живет человек, по Сологубу, – в конце концов, условность, а вот то, что зло изначально коренится в природе человека – непреложный факт. В мире существут некая слепая злая сила, управляющая ходом вещей, различны только формы ее проявления, а сущность все та же – вселенское зло. Не случаен в творчестве Сологуба образ свирепого дракона – солнца; нещадно палит и палит оно, заставляя людей мучиться в перенаселенной пустыне их страстей и пороков…
Присутствие злой надличностной силы ощущалось уже и в рассказе «Тени» – не она ли заставляет мальчика и его мать сойти с ума, предаваясь вроде бы невинной забаве – игре в теневой театр? Это становится тягостной манией, и нет от нее спасенья – ведь везде есть стены, даже в тюрьме, даже в больнице, а значит, всюду, всюду возникает он – зловещий театр теней на этих стенах… Клинический случай? Или, постойте… что-то это напоминает… уж не пещеру ли Платона, где мы и сами – только тени мира, неведомого нам?
Разумеется, Сологуб знал Платона И не только Платона Не зря же его называли «подвальным Шопенгауэром». Философичность – та основа холста, тот грунт, на котором он рисует свои узоры. Именно это придает его вещам некую зловещую притягательность, вернее было бы сказать – они одновременно и притягивают, и отталкивают, доставляя какое-то мучительное наслаждение. Пожалуй, нечто подобное испытываешь, читая Достоевского, мощное воздействие которого Сологуб, конечно, испытал, но сумел противопоставить его ядам… нет, не противоядие, но – свои, иные яды.
В романе Сологуба есть все: и демоническая красавица, и добродетельная героиня-спасительница, бессильная, однако, спасти, и отцы-садисты, и матери, подталкивающие своих дочерей на край пропасти, есть воинствующие мракобесы и просто бесы, и попытка героя воскреснуть к живой жизни через очищающее убийство… Нет лишь одного, да и, пожалуй, не может быть: действительного воскрешения героя. «Жало смерти – грех; а сила греха – закон», – этим мрачным аккордом обрывается сложная полифония романа…
Можно рассматривать «Тяжелые сны» Сологуба не только как первое большое и значительное по философской постановке проблемы произведение. Это – еще и своеобразный «черновик» его последующих романов, прежде всего – «Мелкого беса», а затем и «Навьих чар». Тут, безусловно, существуют определенная преемственность и разветвленная цепь лейтмотивов.