— Недурно обставлено для заключительной сцены, — промолвил Фёргюс, с презрительной улыбкой оглядывая всю эту бутафорию устрашения.
— Э, да это те самые парни, — воскликнул с живостью Эван Дху, всматриваясь в драгун, — которые так улепетывали от нас под Глэдсмюром, что мы и дюжины их не успели убить! Сейчас-то они куда как храбры!
Священник попросил его молчать.
Но вот сани приблизились; Фёргюс обернулся, поцеловал Эдуарда в обе щеки и легко вскочил на свое место. Эван сел рядом с ним. Священник должен был следовать позади в карете своего патрона — того самого католического дворянина, в доме которого остановилась Флора. Фёргюс успел только помахать рукой Эдуарду, как ряды солдат окружили сани со всех сторон, и процессия тронулась с места. У ворот она на мгновение задержалась, пока комендант крепости и верховный шериф выполняли известные формальности по передаче преступников из рук военных властей в руки гражданским.
— Да здравствует король Георг! — воскликнул верховный шериф, когда церемония окончилась. В ответ на это Фёргюс встал в санях во весь рост и, в свою очередь, твердым и спокойным голосом воскликнул: «Да здравствует король Иаков!» Это были последние слова, которые слышал от него Уэверли.
Процессия снова двинулась вперед, сани выехали из-под портала, под сводами которого они на мгновение остановились. Раздался похоронный марш, и его мрачные звуки слились с приглушенным звонок колоколов, который доносился из соседнего собора. Но процессия уходила все дальше, звуки марша замирали, и вскоре слышен был один лишь мрачный колокольный звон. Последний солдат исчез под сводами ворот, через которые шествие тянулось в течение нескольких минут; двор совершенно опустел, а Уэверли все еще стоял недвижимый, устремив глаза на черный проход, где еще несколько мгновений до этого он в последний раз видел своего друга. Наконец какая-то служанка коменданта, увидев этого молодого человека с окаменевшим от муки лицом, сжалилась над ним и спросила, не хочет ли он зайти отдохнуть к ее хозяину. Он не сразу понял, чего она хочет, и ей пришлось повторить свое приглашение. Только тогда он очнулся. Торопливым жестом отклонив ее любезность, он надвинул шляпу на глаза и, выйдя из замка, пустился почти бегом по опустевшим улицам, добрался до гостиницы, бросился в свою комнату и запер дверь на ключ.
Часа через полтора невыразимо мучительного ожидания, которое показалось ему целой вечностью, по звукам барабанов и флейт, игравших веселый мотив, и по смутному говору толпы, снова заполнившей улицы, он узнал, что все кончено и солдаты и горожане возвращаются с места казни. Не беремся описывать его душевное состояние.
Вечером его посетил священник и сказал, что пришел по поручению его покойного друга. Он сообщил, что Фёргюс Мак-Ивор умер так же, как и жил, и до последнего мгновения помнил их дружбу. Он добавил, что был также у Флоры и что она как будто несколько успокоилась, когда узнала, что все кончено. Сам он собирался вместе с ней и с сестрой Терезой выехать на следующий день из Карлейла, чтобы из ближайшего порта отправиться во Францию. Уэверли заставил этого достойного человека принять от него на память ценный перстень, а также некоторую сумму денег на поминовение души усопшего, по обычаю католической церкви. Этим он думал доставить некоторое утешение Флоре.
— Fungarque inani munere,[242] — произнес он про себя, когда удалился священник. — Но почему не отнести это поминовение к другим почестям, которыми любящие души всех вероисповеданий чтят память мертвых?
На следующее утро, еще до восхода солнца, он распрощался с Карлейлом, дав себе зарок никогда больше не возвращаться в его стены. Он едва осмеливался взглянуть в сторону готических зубцов на вершине укрепленных ворот, под которыми он проезжал (город со всех сторон окружает старинная стена).