Всю ночь не спала Егучи…
Ложилась, но тотчас же бережно отрывала шею от подушки, чтобы не испортить прически, и тихо, как-то загадочно улыбаясь, шла к роялю…
Длинными, хрупкими пальчиками едва касалась клавишей и замирала в несказанном восторге. Вслушивалась в четкие, такие прекрасные, невидимые звуки.
Вдруг заметила забытые кото и шамисен…
Улыбнулась сама себе как-то манерно-серьезно… Подошла к родным вещам – спутникам детства далечайшего.
Закутала инструменты в черную материю. Торжественно, многозначительно отнесла сверток в угол и поставила у одной из ножек рояля.
Раздвинула бумажную стену и долго смотрела на далекие огни города и рейда. Горный, душистый ветерок ласкал ее пылающее лицо и, казалось, напрасно силился спутать волосы, крепко схваченные черепаховым гребнем, косоплетками и булавками с коралловыми головками…
Когда на рассвете заснула Егучи-сан, ей снились самые невероятные, причудливые сны…
Вдруг рояль становился воздушной, черной тенью и медленно уходил сквозь стену в зеленый сад… И все его клавиши звенели мелодично и монотонно, как бы прощаясь с Егучи и ее циновочной комнатой…
И напрасно Егучи тянула руки, умоляла глазами небо сжалиться над ней… Рояль проплывал под деревьями в ночь.
Замирали звуки и таяли по мгле… Черная тень рояля терялась в звездах… И Егучи не знала, где были звезды, где клавиши?..
То ей казалось – белые и черные полоски-клавиши срывались с рояля и быстро бегали, прыгали, носились по комнате, по циновкам, неуловимо скользили по ее обнаженному телу, нежно звуча на все лады…
Егучи пробуждалась, вскакивала и снова подходила к странному чужеземному инструменту и робко перебирала тонкими палевыми пальчиками ласковые, белые клавиши…
Чуть заигралось утро, – Егучи выбежала в сад, сорвала много цветов и трав и разукрасила ими рояль.
Но когда отец сказал ей о том, что после обеда придет англичанин-учитель, который будет учить ее играть на большом инструменте, девушка убежала в свою комнату, собрала с рояля все цветы к травы и сбросила их к пруду.
Когда после обеда Егучи-сан вошла в комнату к отцу, англичанин уже беседовал с ним.
– «Ах, это вот кто – „Почтовая марка!..“»
И Егучи вдруг рассмеялась неудержимо, точно забыла о присутствии чужестранца.
Она знала его уже давно.
Он жил в европейском квартале, вечно курил трубку с неизменным «capstan» и копошился с коллекциями почтовых марок, которых у него было чрезвычайно много.
Говорили, что мистер Тичер одними марками, в былое время, нажил крупное состояние, завел где-то в Китае обширные чайные плантации, но вскоре же все эти плантации выменял на какую-то редкую старинную марку!..
Мистер Тичер был еще молодым человеком. Нередко Егучи, со своими подругами, следила зоркими глазами за его энергичной походкой, стройным, мужественным телом, и ее всегда привлекало несоответствие строгих черт его лица с мягким, ласковым взглядом голубых глаз.
Иногда вечерами, когда она одиноко тосковала, не зная о чем, в своем саду, ей вдруг вспоминались голубые глаза и красивое сильное тело англичанина… Тогда Егучи-сан вздрагивала и быстро уходила к отцу…
Уходя он оставил ей ноты.
Егучи показалось странным: в ее комнате был чужестранец, и никого не было, кроме его и ее! Никогда девушка не переживала того состояния, которое охватило ее в этот день.
Учитель вовсе не был таким строгим и неприступным, каким всегда казался ей издали. Он даже шутил, называя ее – по выговору – англичанкой, а по носику – гречанкой…
Три раза в неделю приходил к Егучи мистер Тичер.
Иногда он оставался подолгу в комнате девушки и в сумерки играл дивные произведения европейских композиторов…
Странно было слушать музыку в почти игрушечном домике, стены которого не могли удерживать иногда бурные потоки звуков…
Девушка знала, что почти весь окрестный квартал слушает игру ее учителя.
Надоедливые гаммы Егучи разучивала с нетерпением. – Ей хотелось скорей научиться играть так же совершенно и светло, как умел играть ее учитель…
Вместе с радостью, – которую внесли в тихую жизнь расцветающей девушки чарующий рояль и живое общение с интересным чужестранцем, – незаметно прокралась и смутная тревога.
Иногда ей казалось, что она ждет не учителя, а любимого человека. Это пугало и волновало ее.
В беседах с ним она стала осторожнее, редко смеялась и больше не читала ему свои танка и хокку, в которых изливала любовь к красоте, природе и музыке.
В ее новых крошках-стихотворениях появился иной мотив: тоска о ласке и о любви.