— Ты мне пророчил — будешь «человеком из рабочкома». Похож?
— И эта, как и всякая другая зараза, приходит не сразу, так что можешь доиграться, — снова пророчил Елкин.
Одним из главных и в то же время наименее устроенным звеном на участке был автотранспорт. Дикое первозданное бездорожье, отсутствие хорошо оборудованной ремонтной базы, недостаток горючего постоянно держали часть машин без работы. Кроме того, некоторые шоферы были далеко не теми людьми, каких требовало строительство: плохо следили за машинами, делали ненужные простои, заезды, незаконно перевозили пассажиров, руководились принципом «гони монету».
Елкин решил переброситься с шоферами словечком и пришел к ним в палатку. Они, разутые, полуодетые, пили чай и рассказывали скабрезные анекдоты. Елкин поздоровался и сел на пустующий топчан. Шоферы вопросительно поглядели на него, но он промолчал, и они снова взялись за анекдоты. Лень, пьянство, разврат, охалпелое отношение к людям и делу.
Елкин слушал и думал: «Откуда такое любованье хулиганством и всяческой мерзостью? Почему шоферы — паршивая овца среди рабочего класса, почему именно они особенно усвоили всякую гниль и пакость?» Пальцы Елкина нервно застучали о топчан.
— Ты много знаешь таких штук? — спросил он рассказчика, маленького, рыженького, с воровато-подлым лицом шофера Панова.
— До конца постройки хватит, — ответил Панов хвастливо.
— Значит, до конца постройки в этой палатке будет рассказываться грязь и погань?! — Елкин встал. — Товарищи, у нас плохо работает транспорт, и особенно плохо автотранспорт.
— Чего ты хочешь от нас, товарищ начальник? Ступай к верблюдам! — сказал Панов и шагнул к Елкину. — Они могут работать без спанья, без питья, без жранья. Мы не самоубивцы сами себе. Говори спасибо, что нашел дураков на такие дороги, в эту яму.
Елкину захотелось двинуть Панова ногой, прямо в квакающий гнилозубый рот. Он еле сдержался, затем продолжал спокойно:
— Напрасно товарищ забегает вперед, приписывает мне то, чего я делать и не думаю. Ваш отдых будет вашим. Я хочу только обратить внимание, что некоторые из вас делают в пути ненужные стоянки, не догружают машины, не следят за ними. У меня целая папка жалоб. В ближайшее время управление и профсоюзы займутся транспортом, но я советую вам не ждать и самим устранить недостатки.
— Сокращать будете?! — заорал Панов. — Не страшно! Поглядим, каких наберете.
Елкин почувствовал, что начинает терять «форму», сказал всего только:
— Да, будем сокращать, — и поспешил уйти.
За ним плеснулся визгливый мат Панова.
Елкин постоянно заботился о «форме» — быть сдержанным, говорить и делать все обдуманно, не распускать нервов. Но временами против воли вылетал из «формы» и делался крикливым, способным несправедливо обвинить, обидеть.
В палатке, где работала контора участка, стучали громко, как телеги на разбитой мостовой, две пишущие машинки, за полотняной перегородкой телефонистка отрывисто и громко выкрикивала:
— Куда? Говорите громче! Готово! Занято! Позвоните ему через час!
Рядом, в хозяйственно-материальной части, группа рабочих требовала спецовку. Их поддерживал Козинов. Увидев Елкина, он кинулся к нему:
— Администрация не выполняет своих прямых обязанностей, тушит энтузиазм рабочих, разрушает все усилия профсоюзов.
— Пожалуйте в кабинет! — Елкин откинул брезентовую полость, которая отделяла кабинет от конторы.
— Как я могу требовать… Какого там лешего профработа, дисциплина, ответственность?! — Козинов был расстроен и зол.
Елкин подтолкнул ему табурет, сам опустился на другой и сказал, правой рукой загибая пальцы левой:
— По порядку… Требуется спецовка? Знаю. Бараки? Знаю. Столовая? Знаю. Сегодня соберу совещание по всем этим вопросам. Вас устраивает?
— Только приходи сам, не посылай всякую мелкоту.
— Ладно, приду.
Елкин вызвал завхоза и приказал:
— Немедленно представить материалы касательно снабжения рабочих продовольствием и спецовкой!
Завхоз горько ухмыльнулся:
— Хорошо, будет сделано! — и покорно отправился ставить весь свой аппарат под ружье.
Елкин вызвал управделами и потребовал подобрать все рапорты и акты о нарушении рабочими, и в особенности шоферами, трудовой дисциплины.
Управдел тут же принес толстую папку и протянул инженеру учтивым движением, как подарок:
— Вот половина. Другой интересуется Козинов.
Елкин открыл папку, посмотрел несколько рапортов и захлопнул:
— Отправь и эту Козинову! — Материал был такой, от которого он немедленно потерял бы «форму».
Пришел председатель ТПО с жалобой, что слишком медленно строятся склад, столовая. На дворе зима, мороз, а столовая и кухня в палатке. Дров идет прорва.
Елкин отозвался ему резковато:
— Тащи это на собранье. Строю ведь не один я, а ты все валишь на одну мою голову.
В большую воинского образца палатку, приспособленную для увеселительных и деловых сборищ, с кумачовой вывеской «клуб», набилось человек двести. Дымки махорочных цигарок сизыми ленточками густо тянулись к потолочному отверстию, сделанному для вентиляции. Среди них кое-где вились ароматные струйки от табаков высшего сорта — семиреченского и сухумского. Рабочие курили махорку, завертывая в треугольники из газетной бумаги. Десятники, табельщики и техники ту же махорку заворачивали в тонкие, прозрачные листики нарядов. Высшие сорта были у немногих.
Курево приходилось доставать из Алма-Аты и Ташкента хлопотливым путем — через шоферов, попутчиков и доброжелателей (на полках ТПО оно бытовало не всегда), и потому только идейные курильщики имели сорта и не знали перебоев. Шоферы были завидным исключением: они могли в любую поездку увеличить свои табачные запасы.
В палатке колыхался многоголосый говор о дисциплине, недостатках, успехах, — о всем круге вопросов, затрагивающих собравшихся. Он шел неравномерными волнами, то волна о дисциплине захлестывала всю палатку, то о пьянстве поднимала свой зеленый гребень.
Вошел плотник Бурдин, невысокий крепыш с лицом, густо-густо покрытым сеткой морщин, блаженно сощурился и сказал распевно:
— Значится-а, поку-у-рим. Кого бы разорить на цигарчонку. — Он имел повадку держать свой кисет всегда пустым и без всякого смущенья обкуривать всех подряд, за что был награжден кличкой «Покурим». — А… — заметил шофера Панова, — буржуй, раскошеливайся!
Панов достал коробку первосортных и упрекнул плотника:
— У тебя, скупого черта, своих никогда нет.
— Хороши и вы. Рабочий самосад глотает, а шоферы, наше новое дворянство, рублевые жгут.
— Жги и ты, кто тебе запрещает. Ты, чай, своим рубанком червонца по три в день настругиваешь.
— Нет, это не пассажиров возить по червонцу с рыла и не водкой торговать по двадцатке литр. Нет!..
Разговор шел в духе острой шутки.
Явились Козинов, Гусев, Елкин.
— Что вы курите? — спросил Елкина Гусев.
— А что такое? У тебя перебой? Пожалуйста! — Елкин протянул коробочку с махоркой.
— Нет, вашего я не хочу, я пойду к Панову, у него… Дай-ка коробку! «Герцеговина Флор». Ха-ха! — В тоне Гусева зазвучало не шуточное. — Инженер получает спецставку и курит махорку, а шофер, извозчик — «Герцеговину Флор». Любопытно, сколь он выгоняет?
— Не выгоняю, а получаю двести рублей. — Панов начал злиться. — Ты выгоняешь!
— Нет, именно ты и вся ваша братия. Двести рублей ставка да рублей двести за то, что прогостишь у кумушек и ладушек, одним словом, за сверхурочные, еще рублей двести настрижешь с пассажиров, а сколь на водке наторгуешь, и подсчитать трудно. Вот и «Герцеговина Флор»!
— Ты поймал? — Панов начал наступать. — Видел у меня водку?
— Ловил и видал.
— У меня, мою? — Панов залился бранью.
К нему подскочил Козинов и крикнул:
— Я выведу тебя с собранья!
— Катитесь вы вдоль Турксиба! — Панов завернул словесную петлю и выбежал из палатки.