«Только и всего — не хватит, — подумал судья. — Что касается коней, то здешние наездники плохо отличают свое от чужого».
Вечером был суд. На поляне горел огромный костер. Около него сидели судья, два народных заседателя, Тансык как обвинитель от Турксиба и подсудимый Улумбеков. Около него держали за поводья пару коней, из-за которых и возник суд. Костер окружала сотенная толпа конных и пеших кочевников.
Улумбеков признался, что коней угнал самовольно, но преступления в этом никакого не видел.
— Я — казах, а казаху нужны хорошие кони, — твердил он. — Судья — тоже казах, он, наверно, понимает, что хорошему коню не следует возить землю. Хороший конь должен возить джигита.
Выходило, что Улумбеков сделал даже прекрасно.
Толпа сочувственно загудела:
— Конь — не верблюд, не ишак, чтобы таскать арбу, груз. Дело коня — седло.
Затем наступило долгое молчание, никто не хотел обвинять Улумбекова. Это оправдывало его. Но судья по закону не мог оправдать и объявил:
— Будет говорить обвинитель от дороги Тансык. — Он был его последней надеждой.
Тансык считал, что вполне расплатился с Турксибом и за коня и за спецовку, но иногда против всех доводов накатывало сомнение. Беспокоило не то, как расплатился — полностью или не совсем, — а то, что и угнал, и унес, и ушел самовольно, тайно от всех. Это бросало на его поступок, на его душу черную тень. При всяком подходящем случае он приветствовал дорогу, хвалил инженеров, а тень все-таки набегала.
Когда судья объявил: «Слово имеет обвинитель от Турксиба», — Тансык сильно вздрогнул, будто обвинять собирались не Улумбекова, а его. У него мелькнуло: не надо обвинять Улумбекова, прежде надо повиниться самому. Вот сейчас. Но в чем? Если здесь готовы оправдать Улумбекова, то проступок Тансыка и самого его поднимут на смех. Виниться не следует. У него есть способ оправдаться — послужить еще Турксибу.
Тансык снова сильно вздрогнул, на этот раз сбрасывая с души сомнения, и заговорил:
— Угон казенных лошадей — большое преступление, подрыв строительства. Суд отнимет коней — ясно. Только этого мало. Улумбекова надо наказать, чтобы он и все другие помнили: нельзя угонять лошадей. Улумбеков — враг казахскому народу, он разоряет хорошее дело.
— Тансык — не казах, — крикнул Улумбеков.
В толпе сочувственно загудели. У всех была такая любовь к лошадям, столько завистливых, жадных глаз сверлили скакунов, приведенных на суд, что судья сильно опасался, не угнали бы их снова. Вскочит отчаянный джигит в седло, свистнет коню в ухо — и потом ищи его в степях Забалхашья или горах Тянь-Шаня.
— Я — казах, — продолжал Тансык. — Тоже люблю коней, и всякий может любить их. Улумбеков не в том виноват, что любит коней, а в том, что мало за них работал. За хорошего коня надо много работать, много копать земли.
— Много, ой много! — закричали в толпе.
— Улумбеков работал одну неделю и угнал пару. Пусть поработает год, полгода, и его не будут судить. Почему Улумбеков должен получать коней даром?
Тансык разбудил в людях чувство справедливости, они зашумели:
— Да, почему даром?
Улумбекову присудили: вернуть коней на дорогу и отработать там ущерб, какой причинил ей тем, что кони не работали. Тансыка попросили было сопровождать Улумбекова с конями, но Тансык отказался: у него еще много дел в степи. Это была отговорка, а причина — страх, что и его заставят работать землекопом. Сопровождать назначили милиционера.
На джейляу некоторое время было всем привольно. По этому поводу Тансык даже сложил шутку: кони и прочий скот питаются молодой травой, а люди — старыми дорожными новостями.
Потом эти новости, что привез Тансык, всем приелись, а другие не поступали. Ведь дорога строилась в степи, далеко от джейляу, вестники Длинного Уха неохотно делали трудный горный путь.
Тансык перебрался с джейляу в степь, поближе к Турксибу, где сотворялись тогда самые интересные новости. В первом же ауле он понял, что отстал от жизни, все его рассказы о дороге устарели. А люди интересовались больше всего дорогой. Сказав важно, что у него срочные дела, даже некогда поговорить с людьми, Тансык поехал в другой аул. И там в первую очередь посыпались спросы про дорогу.
— Я устал от нее, — сказал Тансык раздраженно. — У вас табуны, дома, пастбища… Зачем говорить про какую-то далекую дорогу. Поговорим о другом.
Но люди хотели про дорогу. Она жила каждый день по-новому, волновала то одним, то другим, забыть ее было нельзя, не интересоваться ею тоже. Она все сильней вплеталась в жизнь, влияла на хозяйство: ей требовались люди, кони, верблюды, сено, хлеб, бараны. Каждый аул знал, что рано ли, поздно ли, но дорога заглянет в него по какому-нибудь делу.
Тансык убегал от дороги и не мог убежать. Она провожала его, останавливала на пути, встречала, беспокоила на отдыхе. В каждом человеке жил интерес к дороге, и каждый шел с ним к Тансыку. Сам же он расславлял, что занимает там большую должность. Наконец Тансык рассердился на дорогу и, когда нельзя было смолчать, начал поносить ее:
— Там плохо. Люди бегут оттуда.
— И ты убежал?
— Нет, служу, — врал Тансык.
— Зачем служишь, если плохо? — домогались люди.
— Без меня ничего не выходит.
— Почему не сделаешь хорошо?
Тансык болтал про лень рабочих, недостачу денег, плохие законы.
— Так плохо, и ты служишь, — сочувствовали ему и советовали убежать, как сделали другие.
Сколь ни бился Тансык, но не мог поймать новости, которая была бы интересней дороги. Он довольно часто встречал вестников Длинного Уха, и все они первым делом спрашивали про дорогу. А когда он рассказывал, они отмахивались:
— Не надо. Знаем. Слышали.
Наконец он понял, что в его руках остался мертвый, никому не нужный хлам. Новое было у других. Он перестал рассказывать про дорогу и на все спросы говорил:
— Я давно не получал оттуда никаких вестей, давно езжу по важным делам.
— Что за дела? — любопытствовали люди.
Он отмалчивался с таким видом, будто коснулись запрещенного.
Он оказался в местах, где кочевал Аукатым, и заехал проведать его. Наездник наварил баранины, позвал гостей и посадил Тансыка на первое место. Ели, пили кумыс, чай. Когда угостились, Аукатым попросил Тансыка:
— Расскажи про дорогу, про машину!
Тансык отказался:
— Я давно езжу по важному делу и ничего не знаю нового.
— Мои гости пришли слушать.
— Нечего слушать, ничего не знаю нового, — повторил Тансык.
Гости встали и ушли в обиде на хозяина. Аукатым рассердился на Тансыка, открыл выход из юрты и сказал:
— Пойди узнай, а потом садись за стол!
Тансык уезжал в стыде и горе: вся степь узнает, что Аукатым выгнал меня, и никто больше не примет. Дурак. Я сам бросил дорогу, сам отмахнулся от новостей, сам выбросил из себя душу. Душа у вестника — это весть, которую он везет. Она радует людей, ее угощают, ее кладут на мягкую кошму. И никому не нужен вестник без вестей. Он — пустой ковш. Все любят кумыс, но подай человеку пустой ковш, он бросит его. Вот так люди выбросят и меня. Легче быть землекопом, чем вестником без вестей.
Он резко повернул коня в ту сторону, где строился Турксиб, и, встречаясь с кем-либо, после первого обязательного слова «аман» (здравствуй) просил:
— Расскажи про дорогу!
То, кто знал его, удивлялись:
— Про дорогу? Ты не работаешь больше? Ушел, убежал? Неужели так плохо, что убежал сам Тансык. Ай-ай!
Горячо, даже горячей, чем нужно, Тансык уверял, что ездит не от себя, а по работе, и старательно, раздельно добавлял:
— Ко-ман-ди-ров-ка.
Теперь трудные, дорожные слова: рекогносцировка, трассировка… — зазвучали для него приятной музыкой, и раздражали, пугали такие простые, как: ушел, убежал, унес, угнал. Они упрямо напоминали ему суд над Улумбековым.
Уже недалеко от Турксиба Тансыку повстречался знакомый вестник Длинного Уха и, позабыв обязательное «аман», заговорил радостно:
— Тебя шибко ищут инженеры. Мне сказывал сам бригадир Гусев.
— У них ничего не получается без меня, — гордо молвил Тансык.