— Лодыри, жмоты! Шпана сезонная!
Другие останавливались, выспрашивали:
— Ну, как, сдаются? Много ли процентов вылежали, пятьдесят? — И посмеивались: — Лежите, все сто прибавят.
Плотников мало беспокоило отношение к ним рабочих, но отношение администрации и рабочкома волновало сильно. Они постоянно перебрасывались озабоченными взглядами и словечками:
— Не идут, упрямятся.
— Чай, все телефонят.
Всякое появление ответственных лиц одновременно и радовало и пугало плотников:
— Знать, к нам. Что-то бог даст, много ли надбавят.
— Надбавят… Накладут по шее и выгонят.
Начальствующие и ответственные появлялись и молча проходили мимо, точно плотники были не людьми, а бревнами, точно не нужны были склады и бараки.
Это полнейшее невнимание начальствующих было рассчитано, им хотели пробудить у плотников тревогу и желание поскорей выяснить свое положение.
Участок никак не мог отказаться от плотников: постройка домов, бараков, складов отставала от плана, к тому же в главном управлении все больше и больше говорили о досрочном окончании дороги, а это потребовало бы новые тысячи рабочих и новое жилье. И повышение оплаты плотникам было крайне нежелательно: оно повлекло бы повышение всем прочим категориям рабочих и взорвало бы все расчеты.
Елкин не видел иного выхода, как давление на плотников со стороны рабочкома, и отправился к Козинову.
— Как вы смотрите на плотничьи дела? — спросил он.
Козинов цыкнул желтой махорочной слюной и расщепленными ладошками вздыбил сильно отросшие волосы (ему было некогда ни побриться, ни постричься).
— Табак дело, табак!
— У них, может быть, особые условия, где-нибудь неустроенные, голодные семьи?
Козинов придвинулся к Елкину вплотную и заговорил с жаром:
— Голодные семьи?.. Ерунда! Здесь не голодные семьи, а свинья в колеса пятилетки, вымогательство! Здесь нужно ушки на макушку. Оступись чуть-чуть, дай рвачам палец, они слопают нас живьем.
Раздался телефонный звонок. Фомин звал Козинова и Елкина в партком.
— Обсудим, как быть с плотниками. — Фомин оглядел всех сидящих и остановил глаза на Елкине.
Инженер, предполагая, что партком выскажется за прибавку, начал подробно с цифрами доказывать, что нельзя повышать оплату. Не пятьдесят процентов, а двадцать, даже десять составят несколько миллионов перерасхода.
— Но ведь и силой удержать я никого не могу: труд у нас свободный.
Фомин хмыкнул:
— Вы как будто жалеете об этом?
— Да, в моем положенье, на сей раз… В общем, я бессилен. Агитировать не умею.
— Надо научиться, — заметил Фомин. — Советский инженер должен не только строить, но и агитировать.
Бригадир Гусев посоветовал набрать новую артель — всем рвачам показать, что им не дадут полакомиться длинным рублем. Козинов — попробовать уговор.
— Да, уговор, агитация, — согласился Фомин, сильно подался туловищем навстречу Козинову и грудью сдвинул стол. — Ускорение темпов, смычка на год раньше намеченного срока, удешевление строительства — вот что диктует нам генеральная линия партии. Отсюда и пойдем. Никаких надбавок: плотники получают свое. Никаких уходов. Кто они? Конечно, не классовые враги. Несознательная, отсталая крестьянская стихия. Мы должны ее завоевать. Я уверен, что виноват не только Бурдин, а и уволенные шоферы: плотничья заварушка подозрительно совпадает с их увольнением. Атаку начнет Козинов. Он знает, как говорить с колеблющимся элементом. В случае неудачи установит связь плотников с шоферами-вредителями и храпами явными. А там посмотрим.
Козинова Фомин задержал у себя, прочих отпустил. Елкин всю дорогу от парткома до конторы расхваливал Фомина Гусеву:
— Какой приятный молодой человек. Мне он положительно нравится: ни паники, ни злости. Где вырабатываются такие складные и ясные умы?
— На заводах, — отозвался Гусев.
Вечером, когда все плотники собрались в свою палатку спать, к ним зашел Козинов, поздоровался и спросил неопределенно:
— Ну, как?
— А что — как? — спросили его.
— Живете, работаете. Я не знаю, что делаете. Люди говорят: бастуете.
— Зря говорят, — раздались голоса. — Так они из нас невесть что сделают.
— А кто же вы, если не забастовщики? — Козинов уселся для долгого разговора, пустил по кругу пачку папирос.
— Уволенные.
— Кем, когда? Вот не слыхал, — удивился Козинов.
— А не ты ли уволил. Ты да Елкин.
— Это — чушь, никто не увольнял.
— Определенно уволили малой зарплатой. Так что мы — никакие не забастовщики, не прогульщики.
— Тогда почему не ходите на работу, надеетесь у рвать?
— Ни на что мы, товарищ, не надеемся. Завтра домой. Пять рублей за всяко время и на всяком месте выгоним. Тебе дорого кажется, тогда до свиданья!
— Именно хотите урвать! Сорок копеек обед, двенадцать копеек хлеб, восемь копеек махорка. Кладу все восемь, хоть и никакой скотине не сожрать за день целую осьмушку. Чай-сахар гривенник. Обувка-одевка копеек двадцать. Спектакли и кино бесплатно. Проезд будет даровой. — Он повысил голос. — Из пяти рублей выбросить девять гривен, ну рубль, больше рубля человеку воздержанному девать некуда, — четыре рубля ежедневно чистого заработка! И еще мало? Это уж — рвачество! С кого? Со своих же товарищей рабочих, с рабочего государства!
— Товарищ, не пугай! — крикнул Бурдин и начал пробираться к Козинову. — Рвачи мы? Гони нас! Не хочешь? За пять рвачи хороши, а прибавку потребовали, враги стали?! Ты, товарищ, не обманывай, не завинчивай нам головы! Сам папиросы жрешь, а плотнику махорку. Двугривенный кладешь на обужу-одежу, да я одного хвартука в день на двугривенный изорву. Посчитай как следует, и вся пятерка выйдет, а семье шиш! Самих к зиме по шее, — сезонник, мол, катись к бабе, зиму мы не работаем.
Козинов ссылался на землекопов, на казахов, сторожей, которые зарабатывали меньше, но плотники не сдавались, а зачисление их в разряд рвачей считали оскорблением и ложью.
Козинов истратил весь запас доводов и ушел озлобленный. Ему не хотелось прибегать к последнему средству — обвинить плотников в преднамеренном срыве строительства, но приходилось хвататься за него, пока они не сбежали.
На другой день он снова был у плотников. Свои обвинения высказывал не прямо, а как бы невзначай вплетал в доброжелательные советы и разъяснения.
— Рабочий класс делает грандиозное дело, перестраивает хозяйство на социалистических… Враги внешние и внутренние всеми силами, с пеной срывают… Мы недавно уволили шоферов за явное вредительство, но для них это не все, главная кара будет потом… Суд. Рабочий класс героически, вынося все, — бывает, и недоеданье, и стужу, и жару, — строит Турксиб — первую ступеньку пятилетки, чтобы можно было крепко встать, а рвачи и вредители ему подножку… Исключенные шоферы, мы знаем, ведут агитацию, сбивают слабых… Мы знаем!
Плотники переглянулись.
— Кое-кто по глупости верит им. Я советую не разевать уши на речи этих сволочей: они заболтают голову и пошел человек вниз. Да, и пошел! Самый нетвердый народ среди рабочих — сезонники, к ним-то и подкатывают враги рабочего класса свои турусы, толкают на забастовку. А против кого? Против своих братьев — рабочих, против рабоче-крестьянской власти. Надо забывать старые повадки, привыкать к новым.
Среди плотников пополз тревожный шепот.
— Но мы будем бить не одних тех, кто сознательно вредит, но и тех, кто по глупости. Отсекать, выжигать больные места каленым железом! Рабочий класс всего Союза хочет, чтобы мы, турксибовцы, кончили свою дорогу до срока, рабочий класс помогает нам всем, чем может, и не будет глядеть на разных негодников, выбросит куда следует с Турксиба. Выбросит!.. — Козинов взял под мышку свой брезентовый, засаленный потом и грязью портфельчик и пошел к выходу.
Плотники загородили ему дорогу:
— Товарищ, а с нашим делом как?
— Все так же, по-старому…
Тем же днем Бурдин попросил обратно заявление о надбавке и сказал:
— Выходим на работу. Правда, што ребят немножко шоферы подбили.