Ход нагруженных верблюдов был тяжек и неуклюж, ход порожних напоминал кокетливую побежку танцовщиц.
По самой береговой бровке усаживались широкобедрые юрты, геометрически стройные, но уже утратившие зелень молодости, палатки, — солнце, дожди, ветры и бураны Чокпара вволю потрепали и состарили их. Дальше строились бараки, склады, контора, кооператив, столовая, гараж, конный двор.
Грабари по обочинам городка рыли землянки, устанавливали шатры из брезентов, мешков, пестрых одеял, старых свиток.
Ни днем, ни ночью в городке не затихал говор, крик, грохот, лай навезенных и приблудных собак.
Из темного провала Огуз Окюрген летел вечный ветер, гнал песок с плоскогорья Дос, атаковал сооружения строителей, пытаясь разметать их. Бессильный сделать это, он сердито вихрился, смешивал запах бензина, полыни, костров, помета и уносил то в Сибирь, то в Китай.
Миновали два года. Полотно железной дороги протянулось на несколько сот километров. У строителей остались позади знойные степи Южного Казахстана с жарой в шестьдесят градусов, дикие ветры, раздувающие начисто песчаные насыпи, упрямые скалы Чокпарского перевала, жестокие зимы с такими буранами, что через каждые два-три дня приходилось целую пятидневку чистить выемки от набившегося в них снега.
Впереди были высоты последнего — смычного — участка, где рельсы юга должны были встретиться и сомкнуться с рельсами севера, участка самого трудного, самого скального на всем пространстве, какое пересекала дорога, тут она захватывала несколько перевалов, перед которыми Чокпар казался игрушечным, и несколько труднопроходимых ущелий, в том числе Огуз Окюрген.
Все, кто имел близкое, рабочее отношение к дороге, невольно задумывались, как протиснется она здесь и что выпадет на их долю.
Строительство всяких дорог не оседлое, а постоянно движущееся, кочевое дело. И на Турксибе главные дорожные работы, каковыми считаются земляные, скальные и укладочные, все время двигались вперед. Когда разрыв между рабочим местом и местожительством становился помехой жизни и делу, строители переносили свои палатки, юрты, конторы. Некоторые сделали уже по нескольку переселений.
С переходом главных работ в район Айна Булак Елкин перебрался туда же, снова в юрту. Жизнь на новом мосте он начал с того, что велел дежурной телефонистке не давать его телефон до семи вечера и, не раздеваясь, лег передремнуть.
В семь позвонил Козинов, через пять минут — начальник соседней дистанции, за ним — экс-комбриг, вскоре — заведующий ремонтной мастерской, но никому из них Елкин почему-то не ответил.
Телефонистка побежала узнать, дома ли он. Не получив отзвука на просьбу войти, она чуть-чуть приоткрыла юрту без разрешения и увидела инженера крепко спящим. Так крепко, так глубоко, что телефон, стоявший рядом с постелью, не мог разбудить его.
«Как умаялся, бедный», — подумала она и, вернувшись на дежурство, всем начала отвечать:
— Просил не беспокоить до девяти, занят неотложной работой.
Козинов удивился и встревожился: сам назначил совещание и сам же почему-то срывает? Что за дела? Все другие готовы были погонять свои часы, чтобы побыстрей добежали до девяти. На строительстве все всегда торопились.
В девять продолжительным звонком телефонистка разбудила Елкина.
— Кто? — спросил он хрипло, недовольно.
— Я, дежурная на телефоне. Я, видите ли… вы меня не просили об этом, но я решила… мне жаль было будить вас… — робея и путаясь, говорила она. — Я знаю, вы почти не спите, я хотела поберечь ваш покой и всем сказала, что вы заняты… Вы меня извините. Я скажу, что теперь вы свободны. Можно?
А Елкин молчал, и она не знала, слушает ли он, говорить ли ей еще или повесить трубку. Умолкнув, она долго ждала ответа, крепко прижимая раковину трубки к раковине уха. У нее дрожали руки, лицо побледнело и перекосилось. Елкин ничего не ответил.
Около двенадцати ночи телефонистка сменилась и тропинкой, берегом реки шла в свою палатку. Восемнадцатилетняя, вполне здоровая, веселая девушка, она чувствовала себя в тот момент словно избитой. Весь вечер ее мучил спор: с одной стороны — тревога, что подумал Елкин, что скажет, не уволил бы, с другой — сознание своей правоты, она видела Елкина вечно работающим, встающим раньше всех и засыпающим позднее всех, через телефон представляла, какую бездну забот, волнений несет он ежедневно — и что тут худого, если ей вздумалось пожалеть его?! По-дочернему, как старенького, измученного отца.
Шла, не торопясь, слушая, как побулькивает река, и все думала, почему же он не сказал ничего. В этом своем состоянии она слишком поздно заметила, что навстречу ей шел Елкин. Они оказались лицом к лицу на узенькой тропке, прижатой скатами бревен и досок к самой воде речушки.
Девушка стояла, опустив голову, и быстро-быстро взволнованными худыми пальцами перебирала кисточки своего пестрого шерстяного платка. Она забыла поклониться Елкину, забыла, что можно проскользнуть между ним и бревнами, и покорно ждала резкой отповеди и даже увольнения. Он, занятый мыслями как раз о том, что непрошеная заботливость телефонистки сорвала очень важное совещание, его самого выставила с дурной стороны (сам назначил и сам же не пришел), понял по беспокойству девушки, что из двух телефонисток она — виновница срыва.
Злость на девушку, похожая на ту, какая охватывает занятых, важных людей к существам незначительным (котятам, собачушкам), которые чем-либо, хотя бы просто тем, что не вовремя подвернулись под ноги и на секунду помешали делу, глубокой складкой легла на лоб старика. Помешавших зверьков безжалостно отпихивают ногами. И первым желанием Елкина было отпихнуть девушку, потрясти перед напуганным лицом пальцем и сказать: «Если еще повторится, я вас выброшу!»
Так и поняла девушка длительное молчание инженера и, испугавшись того, что таилось за ним, кинулась через скаты бревен в сторону.
— Послушайте, остановитесь! Куда вы? — закричал Елкин и свернул за ней. Шел, покачиваясь, спотыкаясь, и говорил: — Что с вами, куда? Остановитесь, мне нужно поговорить!
Он поймал ее в тупике между штабелями досок и взял за локоть.
— Как вас зовут? Вы работаете на телефоне?
Девушка не отвечала и старательно прятала лицо под приспущенный платок.
— С моей стороны некультурно, невежливо каждый день обращаться к человеку с просьбами и не знать его имени.
— Всех знать немыслимо и не нужно, есть прекрасное для всех имя — товарищ, — прошептала она, сердито вырывая из его пальцев локоть.
— Нет, нет, это моя дурная невнимательность… Я забыл поблагодарить вас…
Она откинула платок, подняла лицо с капельками горестных слез на ресницах и недоверчиво, с оттенком недружелюбия покосилась на Елкина: знаю, мол, знаю, как ты хочешь поблагодарить.
— Вы так кстати устроили мне отдых… Вам куда? — Он взял ее крепче под руку и повел к женской палатке. — Я вижу, вы не совсем понимаете меня.
— Вы говорите не то, вы собирались сделать выговор.
— Это в первую минуту, со сна; разбуженные обыкновенно поначалу бывают сердиты. Я не подумал и ошибся, принял вашу заботливость за озорство. Теперь вижу — вы поступили из самых лучших побуждений. Не очень, правда, удачно: у меня было назначено совещание. Но… — Ему хотелось сказать, что нельзя же судить ребенка за искренний и благородный порыв, нельзя же добивать и без того напуганного человека, но сказал: — Дело не волк, в лес не убежит. В следующий раз вы будете, — он лукаво подмигнул, — осторожней, и мой сон пройдет неприметно. Громадное спасибо! — тряхнул ее руку, неуверенно лежавшую в его руке. — Я последнее время спал половину, иной раз четверть того, что нужно, и, не будь вашей заботливости, продолжал бы в том же роде. Искреннейшее спасибо, что помогли отоспаться. Совещание мы устроим завтра.
— Вы не собираетесь меня увольнять? — спросила она, когда дошли до палатки, все еще не доверяя его словам и подобревшему голосу.
— И не думаю о такой дикости. Мы теперь связаны с вами маленькой тайной: вы мне устроили незаконный сон. Как я могу не ценить свою сообщницу! — Он подал руку и шагом очень занятого человека пошел к своей юрте. Но шагов через пять остановился и сказал с шуточным укором: — А вы все-таки утаили свое имя.