Оленька долгое время ничего не понимала в том непрерывном прибое криков, какие осаждали телефонный аппарат. Они неслись необузданной стихией, то перебиваясь, то скручиваясь в ком, в узел, то рассыпаясь на множество обособленных потоков. А ее уши для них были столбовой дорогой. Она ощущала себя наподобие посаженной в барабан, по которому били палками. Звонки и крики ежеминутно терзали ее, как терзают колесами столбовую дорогу.
Первое понимание происходящего началось во время одного разговора Елкина с Козиновым. Было два часа ночи. В будке бродила предутренняя зыбкая серость, вызывавшая нестерпимую сонливость. Оленька, покачавшись на табурете и похлопав веками, ткнулась головой в аппарат. Косичка с блеклыми ленточками скатилась с костоватой узкой спины и повисла подобно цепочке дешевеньких часов-ходиков. Последний намек сознания, что она на дежурстве, готов был отлететь. Тут Елкин попросил соединить его с Козиновым.
Говорили о казахах, дисциплине, заработной плате, самовольных уходах. Оленька прислушивалась и думала: «Казахи — тихий, трезвый народ, а сколько и с ними хлопот».
Этот разговор зацепил мысль Оленьки, девушка начала следить за всем тем, что касалось коренизации, потом за жизнью и работой Елкина, Козинова, других и постепенно за всем кругом событий, попадавших в орбиту телефонных проводов.
После того как самовольно устроила Елкину отдых и получила за это одобрение, она смело шагнула от наблюдения за жизнью в самую жизнь, стала регулировать стихийную очередность разговоров. Утомительные, монотонные прежние дежурства обратились в увлекательную стратегию — быстро понять, какой разговор неотложней, и дать ему дорогу.
Изрядная часть суток проходила мимо Глушанской. Чтобы знать все звенья жизни, Оленька расспрашивала свою сменщицу, что говорили о коренизации, о дровах, о прочем…
Передавая дежурство Оленьке, вторая смена тяжело вздохнула и пожаловалась охрипшим изнеможенным голосом:
— Сегодня какой-то безумный день. Всем надо спешно, все ругаются.
— Ничего, справимся! — Оленька самонадеянно тряхнула косичкой.
Она любила до страсти дежурства, богатые разговорами, когда телефон обращался в своеобразное поле сражения, когда все пункты, отделы и части строительства пускались в драку за первую очередь. Тут Оленька попадала в положение сверхсилы, могущей как угодно решить драку, и храбро пользовалась своим могуществом.
Экс-комбриг Гусев попросил телефон Елкина. Оленька соединила. Но тот же телефон попросил Леднев, и Оленька, подумав, что Джунгарский разъезд не всегда слышно, отдала ему первую очередь.
— Станция! — закричал Гусев. — Почему разъединили меня?
— Начальник говорит с Джунгарским. Оттуда плохая слышимость, мы и пропускаем их вперед, — ответила Оленька.
— У меня человека угробило. Тут не до слышимости.
Оленька разъединила Леднева и дала телефон Гусеву. Бригадир торопливо рассказывал, что один из десятников экскаваторной части ехал на грузовике, шофер не придержал машину на арыке, десятника вытряхнуло головой на камни. И… шофер пишет телеграмму: «Несчастный случай, прикажите предать земле».
— Да, легкое отношение к жизни, — пробормотал Елкин. — Передай телеграмму в милицию.
Оленька слушала рассказ бригадира, а в это время Козинов надрывался:
— Станция, дежурная! Оглохла, спишь?
Наконец она соединила его, но впопыхах с ненужным ему Джунгарским разъездом. Окончательно обозленный Козинов обругал Оленьку растяпой и записал ее фамилию.
Телеграмма, переданная в милицию, вызвала новую волну срочных разговоров с гаражом, с разъездом Кара-Эспе, куда был доставлен мертвый десятник, с врачом и следователем.
Желая внести порядок в стихийность переговоров, Оленька напутала и почти на час задержала отъезд врача и следователя. Об этом ей позвонил комендант. Он за вечер получил несколько жалоб на непорядки в телефоне, сам был не раз прерван и решил разобраться.
— Что у вас, аппарат испорчен? Или вы спите? Больны? Ну, говорите же! Ясней! — требовал он. — Не мямлите!
— Все хорошо, все, — лепетала напуганная Оленька.
— Скверно! Послать монтера?
— Не надо.
Комендант повесил трубку. Звяк аппарата долетел по проводам до Оленьки и подсказал ей, что комендант зол.
Выдался перерыв. Оленька, уже сильно уставшая, отошла от аппарата и прислонилась к окну. Ей хотелось сообразить, что такое происходит с людьми, отчего они все злятся и читают ей нотации.
«Ну, прервала, ну, дала другому. Надо же понять, что Джунгарский не всегда слышно, а когда есть убитый, нужен врач», — раздумывала она.
Позвонили Козинову из драмкружка, затем ему же позвонил завхоз.
— Он занят, — ответила Оленька завхозу.
— Нельзя ли поскорей, у меня важное, — попросил он. — С кем говорит Козинов. С кружком… провозится до утра, народ разговорчивый.
Завхоз оказался прав, кружок продержал Козинова у трубки двадцать минут. Завхоз говорил о проявлениях национальной розни между русскими и казахами, живущими в одной палатке. Озорные русские ребята пришили сонных казахов к матрацам и одеялам. Шутка невинная. Но казахи обиделись и собрались уходить с дороги.
— Вот, вот, — вслушиваясь в разговор, ворчала Оленька. — Двадцать минут проболтали о кружке, а казахи тем временем, может, ушли. Вот вам, получайте. — Девушка никак не могла примириться, что национальная рознь шла после драмкружка. — Плоха я, ну казахи и уйдут.
Пришел комендант с телефонисткой, которую сменила Оленька.
— Вы больны? — спросил он Оленьку.
— Нет, здорова, — ответила девушка, удивленно поглядывая то на коменданта, то на подругу.
— Тогда вы хулиганите. Идите домой, завтра утром ко мне, в контору!
— Я, нет… я думала… — Оленька хотела сказать, что она старалась упорядочить разговоры, но комендант оборвал ее:
— Думала?.. Здесь нельзя думать, здесь надо работать! Сейчас идите домой, а завтра утром в контору!
— Ну, что вы там думали? — довольно мирно спросил комендант перепуганную, с синими подглазицами (она проплакала весь остаток ночи) Оленьку. — Расскажите!
Задыхаясь от обиды и волнения, она изложила свой взгляд на роль телефонистки в строительстве.
— Вы это как, серьезно или шутя? — Комендант придержал готовый вырваться смех. — Вы нашли недостатки в системе телефонных разговоров и решили исправить ее?
— Да, я исправляла.
Комендант крикнул на всю контору:
— Вот талантливая девушка! Она изобрела новую систему телефонных переговоров. — Он вперемежку со смехом передал слова Оленьки, затем похлопал ее по плечу и строго, как разговаривал с провинившимися шоферами или десятниками, сказал: — Этого нельзя, это вредительство! Твое счастье, что ты не понимала, что делала. Становись на дежурство и забудь свою систему!
Вдохновенное участие телефонистки Оленьки в строительстве в тот же день стало известно всему городку и многим дало уйму здорового смеха: а мы и не догадывались, где наши энтузиасты и новаторы. Оказывается, на телефоне.
Елкин, узнав, что дочка проштрафилась, не зло пожурил ее и посоветовал:
— Будь осторожней. У нас дело, и забавляться им недопустимо. Дело надо уважать.
— Я хотела лучше. Как обидно, когда болтают по пустякам, а с чем-нибудь неотложным ждут.
— Пока что неизбежно, несовершенство техники. Если дать телефонистке волю регулировать переговоры, тогда телефонисткой на нашем участке должен быть кто?.. Весь управленческий аппарат. Я тебя, дурочка, понимаю, ты хотела оживить свои тяжелый однообразный труд творчеством. Это не просто, нельзя вот так, по-твоему.
— А теперь мне будет скучно, — пожаловалась Оленька.
— Утешайся тем, что есть. Скучно? Напиши-ка Ваганову, как ты орудовала. Ему, верно, тоже скучно.
Оленька написала и в ответ получила многократно повторенные: «Ха-ха-ха!» и «хо-хо-хо!». В уединении телефонной будки она долго разглядывала кресты и колеса (хо, хо, хо), начертанные Вагановым, потом и сама посмеялась над своим вдохновенным усовершенствованием телефонной связи. Желание внести порядок в стихию телефонных переговоров она заменила стремлением к безошибочной быстроте.