Дело с казахами-землекопами наладилось, все перешли на сдельщину, лишь новички первое недолгое время работали поденно. Им сами же казахи — опытные землекопы — неустанно твердили, что сдельщина лучше поденщины. Сколь ни старайся, на поденщине больше двух рублей не заработаешь, а на сдельщине можно пять. Но хорошая сдельщина требует: работай, как бригады Тансыка и Гонибека, которые устроили земляную байгу. На работе закрой глаза на все, гляди только на лопату и землю. Когда приходят грабарки или вагонетки, сперва нагрузи их и потом уж завертывай цигарку. Если устали руки, ноги, болит спина — все равно работай.
Настало время продвигать казахов выше по рабочей лестнице, и бригаду Тансыка перевели с земляных работ на скальные, вместо насыпи земляного полотна — убирать камень из выемки, рассекающей узким коридором Чокпарский горный перевал.
Выемка жила многообразно, шумно, а для казахов, которые были тут новичками, непонятно и даже грозно. В самой голове ее стояли три компрессора. Им на зиму были устроены камышитовые избушки. Они отапливались несравненно лучше, чем палатки и юрты рабочих, чем даже контора. Компрессоры сердито гудели, рычали, лязгали железом. От них по скалам тянулись гибкие, как змеи, резиновые шланги, по которым компрессоры подавали сильно сжатый воздух в бурильные молотки.
Девять человек рабочих-бурильщиков, каждый с бурильным молотком, были тем передовым отрядом, который вел первое наступление на гору. С частым стуком, скрежетом и визгом, точно в злобе и ненависти, бурильные молотки ввинчивали свои стальные жала — буры — в твердые скалы. Летели каменные осколки, брызги, пыль. Молотки сильно дрожали, встряхивали рабочих с головы до пят. Дул свирепый, оголтелый зимний курдай. Чтобы держаться на скалах, рабочие привязывались к ним ремнями и веревками.
Эти люди казались Тансыку особыми, сверхлюдьми. Крепкорукие, с пропыленной, темнокаменной кожей, они молча, спокойно двигались вперед. Ни разу не видал он, чтобы кто-то из них прикрыл лицо от ветра, поежился от холода, растерялся перед высотой и крутизной скал. У них были малоподвижные, редко мигающие, бесстрашные глаза, уверенная твердая поступь.
За этим передовым отрядом шел второй, взрывники. Они набивали взрывчаткой дыры, сделанные бурильщиками, и протягивали к ним подрывные шпуры. Это был совсем другой народ — беспокойный и требовательный. Они то и дело кричали:
— Не ходи туда! Убирайся оттуда!
Тансык не любил их: они мешали ему интересоваться и узнавать, как и что происходит на выемке, они требовали, чтобы он безотказно и немедленно исполнял их волю. И не только он, у них была огромная власть. Когда они давали команду: «Будем рвать!» — компрессоры умолкали, тепловозы и вагонетки уходили, бурильщики со своими молотками и все другие рабочие прятались по местам, какие указывали им взрывники. После этого наступал момент полной тишины.
И вдруг раздавался гром обычно в несколько таких сильных ударов, что земля широко возле выемки вздрагивала. Затем пробуренные скалы разваливались, над ними высоко поднимались тучи осколков и пыли. Ветер подхватывал пыль и мчал вдоль по выемке. Во время следующих один за другим громовых ударов Тансык невольно начинал оглядывать себя — жив ли он, при нем ли руки и ноги, ему все казалось: вот-вот разорвет его и разбросает наподобие камней.
Когда грохот взрывов затихал и взлетевшие в воздух камни упадали наземь — приостановленные работы возобновлялись: бурильщики принимались сверлить дальше, взрывники — готовить новые взрывы, экскаватор, тепловозы, каждый с составом пузатых емких вагонеток, убирать раздробленную гору.
Машины трудились упорней, чем люди. Экскаватор день и ночь, почти непрерывно, с коротенькими остановками только на то время, когда около него менялись люди, хватал своим железным ртом взорванную породу и переносил из отвала в вагонетки. Насыпав весь состав до краев, он давал короткий, но резкий, повелительный гудок. Тепловозик, откликнувшись экскаватору тоже коротким послушным гудком, немедля увозил ненужный здесь грунт в такие места, где нуждались в нем. На смену ушедшему тепловозу подходил другой, с пустыми вагонетками.
Тансыку было жалко эти маленькие машинки. На них постоянно гукал экскаватор, не довольствуясь этим, покрикивали разные работавшие на выемке люди: «Даешь! Уходи! Убирай поживей свой хвост!» Тспловозики суетились, тяжело дышали, либо толкали, либо тянули свои вагонетки, старались угодить всем требовательным крикунам. Глядя на их нелегкую жизнь, Тансык думал: «Замучили, загоняли бедных», — и с неприязнью косился на огромный, кутавшийся в черный нефтяной дым экскаватор. Этот сердитый великан никому, даже и себе, не давал покоя. Переглотав одну раздробленную гору, он требовал немедленно другую. Ночами для него зажигали по выемке огни.
И к машинам и к людям при них у Тансыка было одинаковое отношение: люди казались ему немножко машинами, а машины — немножко людьми. Они переговаривались между собой на своем особом языке гудков, шумов, знаков. У машин Тансыка поражала людская разумность движений: экскаватор всегда брал нужную землю, аккуратно выбрасывал ее в вагонетки; тепловозы знали места остановок, понимали команду и людей и экскаватора.
Весь сложный механизм выемки был малопонятен Тансыку, казался грандиозным, неохватным. В нем Тансык занимал ничтожное место — убирал камни, оброненные экскаваторами и вагонетками на узкоколейный путь, по которому увозили ненужную породу, и мешавшие движению тепловозных составов. Тансык постоянно чувствовал свою незначительность. Копыто лошади, если оно способно к этому, вероятно, сознает себя более важной штукой. Послушно, подавляя усталость и боль, он делал все, что требовали от него и люди и машины. У него были примеры, что здесь шутить не любят: окажешься на чужом месте, не увернешься вовремя, не исполнишь команду — могут толкнуть, ударить, искалечить.
И только один бригадир Гусев не считался с этим. То пеший, то верховой, то в вагонетке, он постоянно, как ветер, носился по выемке — к экскаватору, компрессорам, к бурильщикам, взрывникам, — командовал, бранился, останавливал машины, запускал в них руки. И люди и машины, работавшие на выемке, беспрекословно слушались его. Тансыку он представлялся сверхчеловеком и одновременно сверхмашиной, повелителем. Встречая Тансыка, он обычно приостанавливался и говорил по-свойски:
— Здорово, брат! Как дела? Работай, старайся, хвалю за это!
Подержав Тансыка с месяц на уборке камня, Гусев вдруг распорядился:
— Бросай-ка, брат, лопату! Пойдем испробуем другое дельце!
Прошли мимо экскаватора, компрессоров и поднялись на гору к бурильщикам. У одного из них Гусев взял бурильный молоток и подал Тансыку.
— Нажимай крепче, чтоб меньше прыгал.
Тансык воткнул молоток в землю, стиснул ручки. Гусев дал струю воздуха. Молоток застучал, запрыгал. Бригадир крикнул:
— Нажимай!
Молоток врезался в камень, выбивал искры, встряхивал Тансыка, как ошалелый рвался из рук. Тансыку хотелось бросить дикую машину, убежать от нее подальше, и только страх перед бригадиром удержал его от этого. Побледнев от напряжения и неприятной дрожи, он продолжал нажимать.
— Вот-вот, — хвалил бригадир. — Не смей бросать, держи его, как необъезженную лошадь!
Совет пришелся по душе Тансыку, в самом деле было похоже, что в руках у него молодой, ярый конь, заседланный и взнузданный в первый раз.
Опыт удался. Гусев зачислил Тансыка в бурильщики и сам познакомил подробно с молотком — разобрал весь на части, рассказал, что делает каждая из них, потом собрал и велел Тансыку:
— А теперь — ты!
Тансык с опаской вывинчивал шурупы, снимал гайки, другие штучки и думал: «А вдруг они оживут, рассердятся и убьют меня». Но штучки, совсем недавно живые, сверлившие камень, сильно рвавшиеся из рук, теперь были неподвижны, как мертвые.
Когда парень разобрал молоток до конца, Гусев велел собрать его. Тансык попробовал, но перепутал части и отказался: