— Не может быть!.. Песок засыплет все.
— Будет! Песок смочим, и он успокоится.
— Ляжет на одном месте?
— Да, и никакой ветер не поднимет его.
Тансык захохотал:
— Ляжет и будет лежать! Ха-ха-ха! — Ему показалось смешным, что неспокойный, вечно передвигающийся песок ляжет и будет лежать. — Пусть полежит, ха-ха-ха!
В тот же день Тансык вторично заглянул к Гусеву и спросил:
— Можно зайти людям?
— Зачем?
— Поглядеть карту.
— Много их?
У юрты стояла толпа человек в двадцать. Они не могли поместиться в юрте, и бригадир вышел к ним с картой.
— Чего вам?
— Покажи реку Или, Каратал, песок, который ляжет. Скажи, что будет?
Бригадир раскинул карту на песке. Люди стали на коленки и сбились вокруг нее. Они отпихивали друг друга, каждый хотел увидеть первым и больше.
— Я не стану показывать! — прикрикнул Гусев.
За первой группой пришла вторая, третья, повалили все. Карта для людей, не отличавших как следует поденщину от сдельщины, оказалась понятной, притягательной.
Гусев задыхался. К нему приходили ежедневно, многие по нескольку раз, мучили вопросами, и он взбунтовался, спрятал карту, закрыл юрту.
— Повесьте карту на улице, сделайте на фанере, — посоветовал Елкин, — пусть глазеют. У меня на этот счет есть соображения. Будут приходить, говорите, что им скоро покажут еще не такую карту.
Елкин заказал плотникам сбить из фанеры поле, метра по три в длину и ширину, чертежнику нарисовать карту Казахстана. Чертежник был немножко художником, на реках он нарисовал пароходы; по пескам — табуны, поля; в горах — заводы; на железных дорогах — поезда, станции, склады. Наверху написал: «Казахстан через пять лет».
Поставили новую палатку и спрятали в нее карту. Палатку окружила толпа казахов. Они требовали Елкина, Гусева, требовали показать карту. Сторож говорил, что покажут вечером, но люди не хотели ждать. Новая карта, для которой поставили отдельную палатку, растравила их любопытство до предела. Только угроза Гусева, что он не покажет карту совсем, если люди не разойдутся, успокоила толпу и сохранила палатку от разгрома.
Вечером сам Елкин открыл палатку, впустил людей и велел занять места. Люди сели на землю: скамей не было. В клубе (палатка назначалась под клуб) стояла одна карта.
Елкин начал рассказывать о пространствах, хозяйстве и жизни в Казахстане.
Из удивления, которое вызвала у Тансыка географическая карта, получилось большое дело: несколько десятков бесед по истории Казахстана, о его теперешнем и будущем положении. Беседы собирали всю массу казахского населения строительного участка, рождали вопросы, споры, воспоминания.
Постепенно выделилась группа самых любознательных, которые потребовали устраивать беседы чаще. Они особенно хотели знать, что будет, и Елкин начал им объяснять план пятилетнего развития Казахстана.
Тансык был в этой группе, и вообще он был самым внимательным и жадным учеником. Он беспрестанно спрашивал:
— Что сделают с озером Балхаш, с рекой Или? Посадят ли в Казахстане леса? Будут ли сеять хлопок? Проведут ли дорогу через Кунгей и Терскей Алатау? Где будут пастись стада, если на степь пустят воду и сделают там поля?
Он прибегал к Елкину и Гусеву домой и все выспрашивал. Неуемный фантазер, он часто вскакивал во время бесед и начинал говорить свои выдумки о будущем. Они залетали гораздо дальше, чем все предположения Елкина; многие из них были неосуществимыми, вроде того что со временем уничтожат зиму, холода и снег, но людям его фантазии нравились.
Наблюдая за работой на выемке, он решил, что человек и машина, когда они вместе, все могут, и в других развивал это убежденье. В его голове шла усиленная работа, старые убеждения заменялись новыми. Машины, люди, будущее, планы, профессии кружились, как песок при сильном ветре.
Тансык постоянно ходил по юртам и палаткам. Захваченный вихрем нового, неизвестного, он в каждом хотел поднять такой же вихрь. Это было не сознательное и надуманное служение определенному делу, а только первое опьянение новым.
Все новое Тансыку казалось хорошим, он за него готов был драться, отдать и самого себя, и все что угодно. Отличать большое от малого, временное от длительного, сомнительное от бесспорного он еще не мог и на все кидался одинаково рьяно.
Тансык заинтересовал Исатая, и старик начал ходить в клуб на беседы. Он садился в угол и слушал, то улыбаясь, то хмурясь. Каждое слово он принимал как следователь и судья. Много раз обманутый жизнью, он не мог легко и бездумно верить словам, а постоянно переворачивал их, искал, нет ли в изнанке лжи.
Увлечение новым у Тансыка дошло до смешного — увидев на груди у одного техника значок, он привязался к технику:
— Отдай!
— У меня технический значок, а ты не техник.
— Отдай, я буду техником. — Он давал за значок рубль, потом два, пять и, наконец, десять.
Технику надоело, и он подарил значок. Тансык прицепил его на грудь, поглядывал и радовался: «Я техник».
В нем было нечто такое, что есть в малых детях: играют в школу, карапуз, знающий две-три буквы, учит других, ведет себя учителем и верит, что он учитель.
Тансык выбрал компрессорную часть. Гусев прикрепил его к машинисту Лубнову и сам привел в сарайчик, где стоял компрессор.
— Вот ученик, расторопный, понятливый парень.
Лубнов сидел на пустом баке из-под бензина, курил трубку и замасленной рукой чесал затылок. Он недружелюбно поглядел на Тансыка.
— Понятливый — согласен, а с барахлом возиться не стану.
— Передовой парень, знает бурильное дело.
— За ученичество нам ничего не полагается?
— В порядке общественной работы.
— Я не о себе беспокоюсь, другие не будут стараться.
— Ничего, уломаем. А мало ли я делаю лишнего, что с меня по бригадирству не полагается?
— У нас водятся охламоны. — Лубнов перевел взгляд на Тансыка. — Почему ты компрессор выбрал? — Он предполагал, что Тансык сделал свой выбор не по желанию действительно учиться, а из тщеславия: какой, мол, я — на компрессоре работаю.
— Буду рвать горы.
— Да зачем их рвать! Пусть стоят!
— Рвать надо, строить дороги, орошать пески.
— Да ты прямо агитатор. Ну-ка, краснобай, бери вот тряпку! — Лубнов подал Тансыку замасленную тряпку. — Твоя первая обязанность — держать в чистоте машину.
Лубнов был одним из лучших машинистов, определял по звуку, здорова ли машина или больна. Обычно он сидел, курил и слушал. Уловит звук, которому не место в шуме здоровой машины, осмотрит, поправит и сядет снова. Больше всего он заботился о шуме машины и говорил:
— Шумит ладно — будь спокоен.
Его компрессор не знал поломок, простоев, всегда шел при полной нагрузке. Гусев потому и дал в ученики Лубнову Тансыка — лучшему учителю лучшего ученика.
Держать машину в чистоте было нетрудно, требовалось только усердие. У Тансыка оно было. Он все время ходил с тряпкой, подтирал, смахивал пыль. Лубнов убедился, что ученик старательный, и приступил к самому важному делу.
— Садись, — сказал он, — слушай!
Тансык притащил себе пустой бензиновый бак и сел.
— Сильнее вслушивайся, запомни голос машины, теперь она здорова, — поучал Лубнов. — Как заметишь новый голосок, хрипок какой-нибудь, свистик, шумок, значит, больна.
Тансык просидел с полчаса, ему стало скучно.
— Долго ли сидеть?
— А не знаю, может, до вечера просидишь. Ты заведи себе трубку, с трубкой сидеть веселей. Набьешь ее и сосешь целый час.
Лубнов, старый машинист, хорошо знал повадки машины. Он вовремя смазывал ее, чистил, немедленно исправлял недостатки и поломы. Машина, как бы ценя эту внимательность, работала без перебоев, не беспокоила машиниста свистами и хрипами. Лубнов так освоился с делом, что половину времени был совершенно свободен — сидел, курил, почесывал голову. Почесывать голову было у него невытравимой привычкой. Волосы Лубнова, захватанные руками, торчали клочьями, блестели и воняли каким-то сложным запахом, который включал в себя запах бензина, мазута, мыла и пота.