То верхом на коне, то пешком Бубчиков мечется по всему километровому фронту, что занимает весь подвижной состав укладочного городка, «нагрузка» шпал, рельсов, скреплений, растяжка — словом, весь комплекс укладки. Везде нужен его острый глаз, а где добродушное, но требовательное ворчание: «Ну-ну, ребятки, нажмем, нажмем», а где и окрик: «Живо! Ать-два!» Бубчиков — тонкий специалист, предусмотрительный хозяин, одновременно — и начальник и рабочий, строг и добродушен, взыскателен и справедлив.
Но чаще всего он у растяжки. Там делается темп, а Бубчиков — человек высокого темпа. Стоит немножко сдать старшему, он сам подает команду, приметив дрожь в мускулах, подхватывает рельс, и темп спасен. Два года изо дня в день с засученными рукавами, с расстегнутым воротом он пестовал и шлифовал его, и оттого-то кажется, что укладчики вовсе и не работают, а танцуют.
Грохотов широкими взмахами молотка вгоняет костыли в неподатливую плотность шпал. Он новичок в этой работе. Молот кажется ему слишком тяжелым и нескладным, костыли неохотно лезут в предназначенные для них места. Удар, другой… пять — семь широких замахов, дрожь всех жил и поджилок, а костыль торчит все не так, как нужно. Грохотов украдкой поглядывает, высоко ли поднялось солнце, далеко ли остался поселок Каракумы и думает: «Шурка, Шурка, нескладная ты моя женушки Шурка. Да если я помчусь к тебе таким ходом, когда же мы встретимся?!»
В паре с Грохотовым Алексей Стрельников, юркий сухощавый паренек. Он убежал вперед, подбоченился и кричит Грохотову:
— Не так бьешь, не так! — Поднял молот и пошел дальше с приговором: «Раз, два, чисто! Раз, два, чисто!» — ни вздутых жил у него, ни дрожи в руках, ни ломоты в плечах. Он бьет широкими уверенными замахами, после двух ударов молотка костыль глубоко вонзается в шпалу и крепко прихватывает рельс.
На обеде Грохотов еле поднимает ложку. Стрельников хохочет над ним, приплясывает сидя, одними ногами и наставляет:
— Ты бей редко, да метко! Стаж, брат, стаж. От Семипалатинска строгал меня Бубчиков, и вот есть я гоголь. Кого хошь зашью.
Грохотов не слушает Стрельникова, тупо глядит в миску и думает: «Шурка, несклепистая ты моя Шурка…»
Ураганные ветры то засыпали песком уложенный путь, то выдували из-под него до такой степени, что было невозможно передвинуть укладочный городок.
Горячая, сухая пустыня не хуже топкого болота засасывала сыпучими песками цистерны, доставлявшие воду, и брички, подвозившие шпалы, глубоко расступалась под ногами людей и коней, жгла неутихающими суховеями. А люди и кони продолжали идти — они несли в себе ту неизбывную жизнь, которая заставляет траву и даже деревья вырастать на уступах каменных зданий и пробивать асфальтовые мостовые городов, — продолжали каждый день укладывать три-четыре километра железного пути.
В конце июля укладчики заметили среди желтых песчаных холмов радужную искрящуюся полоску, точно осколок зеркала, сверкающий под солнцем. То был Балхаш — многовековой пленник казахских степей.
Бубчиков поднял руку и крикнул:
— Ребята, Балхаш!
Вагонетки остановились, отзвучала последняя пара сброшенных рельсов. Костыльщики выпрямили согнутые спины.
— Есть, Иван Осипыч, видим.
Долго глядели укладчики, как мерцает радужная полоска, шумно вздыхали, протирали воспаленные, плохо видящие глаза. Одним казалось, что они слышат шум озера, другим — что чувствуют пропархивание свежего ветерка.
Грохотов вспомнил жену:
«Где-то она там, за этой полоской. Эх, черт возьми, будь эта полоска поуже, сходил бы на свиданку».
Было раннее утро второго августа. Укладчики вышли на работу с веселым говором и задорными криками: «Даешь Балхаш!» Накануне они решили в два дня уложить оставшиеся до озера восемь километров и четвертого августа, день отдыха, провести на берегу. Кого соблазнило купанье, кого дебри прибалхашских камышей с их редкими насельниками-кабанами, тиграми и фазанами.
Пустыня лежала в привычном для укладчиков облике — нагая, горячая, под навесом мутноватого неба. Дул знакомый восточный ветер. Укладчики шли вторую неделю, и каждый день сопровождал их однообразный порядок пустыни: до семи утра восточный ветер, в семь смена ветров и небольшие песчаные вихри, потом до вечера ветер западный.
Ветер с востока последний раз лизнул лица укладчиков и затих, барханы перестали дымиться, песок и пыль, поднятые укладкой, неподвижной тучей повисли над насыпью. Ветер с запада медлил. Укладчики сначала обрадовались безветрию, но через полчаса начали проклинать его. Затих ветер, и совершился перелом всего: сильные упрямые люди ослабели, размякли, в висках застучали угарные шумы, усилилась потливость.
Верхом на рыжем степняке Бубчиков объезжал работы и подбадривал людей:
— Идем, идем! Дождь будет, дождь.
Вдруг среди ремонтников поднялся шум, переполох — казахи, работавшие в артели, бросили лопаты и с криками: «Ураган! Айда, айда!» — помчались к укладочному городку.
Все, точно крик казахов был сигналом, оставили работу и начали оглядывать горизонты, даль пустыни, разыскивать облачка, песчаные вихри. Нигде ничего — сплошь мутно-серая неподвижная завеса.
— Верните их! — крикнул Бубчиков и, размахнувшись, со всего плеча ударил степняка плетью. Степняк поднялся на дыбы, захватил зубами удила. В это время всю притихшую пустыню опоясал пронзительный свист; мутно-серый горизонт стал черным, запад кинулся навстречу востоку, север — югу, и пески закачались.
Степняк с громким ржанием, будто вызывая кого-то на бой, умчался с Бубчиковым в темную утробу урагана. Белая лестница уложенных шпал была в несколько секунд занесена песком. Обезумевшие лошади, работавшие на подвозке, оборвали постромки, побросали со своих спин седоков и потерялись в хаосе урагана.
Ветер, все усиливаясь, летел через насыпь, и насыпь только что созданная, все равно что снежинка под солнцем, таяла под его ударами.
Бубчиков, оказавшись во власти урагана и обезумевшего коня, решил положиться на удачу. Да и чем мог он бороться, когда в его руках не было ни часов, ни компаса, всего одна плеть, а кругом — ад вздыбленных, летучих песков, так плотно закрывших землю от солнца и неба, что стало темней, чем безлунной и беззвездной ночью. Ураган первым же порывом раздернул на Бубчикове рубаху в клочья, оставил ему только рукава и ворот. Бубчиков весь клещом впился в бока и гриву коня, у него были лишь одна забота — не вылететь из седла, не оказаться пешим. Ни удержать коня, ни править им не хватало рук и сил.
Наконец, уморившись, степняк остановился, повернул к хозяину голову и заржал хрипло.
— Что, дурак? — Бубчиков хлопнул коня по боку. — Ну, слушай, где гудит паровоз! Они, чай, догадаются погудеть.
Конь потоптался и полуповернул голову навстречу ветру.
— Там? — И Бубчиков повернул уши в ту же сторону, Действительно, оттуда вместе с ураганом летел такой родной, такой призывный гудок паровоза. — А тебя какой дьявол тащил по ветру?! — крикнул Бубчиков коню, ударил его плетью и повернул против ветра, на паровозный гудок.
Степняк кружился, всплывал на дыбы, упрямо старался идти по ветру, а Бубчиков и поводьями, и пятками, и словами, и плетью посылал его против ветра.
Часа через три ужасной борьбы одновременно с бешеным ураганом и тоже «взбесившимся» конем Бубчиков наконец добрался до укладочного городка. Оба, и хозяин и конь, еле держались на ногах. Оголенный по пояс, хозяин был до крови иссечен хлеставшим его песком, а конь от ушей до подков одет волной желто-грязной пены.
Паровоз продолжал выть, силясь перекричать рев урагана, в утробе которого еще плутали люди.
В полудне прошел дождь, ураган стих, и открылась пустыня с прохладным западным ветром, с мокрыми уплотненными песками. Ремонтники ушли чинить израненную насыпь, за ними снова двинулась укладка.