Третьего вечером Балхаш, этот многовечный пленник казахских просторов (озеро без истока вод) был вырван у пустыни, а четвертого на берегах его праздновалась победа над бездорожьем, казавшимся непроходимым, неизбывным. Сотни гусей, уток, фазанов из береговых камышей пали под выстрелами строителей, запах дичинного жарева весь день висел над приозерной пустыней.
Балхаш колыхался уже далеко позади укладчиков. Мимо него уже бойко бежали поезда, перевозили рабочих, продовольствие, стройматериалы. На берегах устанавливались рыбалки, и многие уже пробовали балхашскую рыбу.
Грохотов и Стрельников работали на растяжке. Бубчиков перевел их туда делать темп после того, как на костыльной бойке они достигли такой ловкости, что растяжка не успевала уходить от них.
Грохотову не раз хотелось выпить, и поводов было достаточно: он в совершенстве овладел костыльной бойкой, исполнилось два года, как женился, был именинником, но не находилось охотника пособутыльничать с ним. Тогда он пристал к Стрельникову:
— Пропустим по маленькой!
— Не пью, даже никогда не пробовал.
— В таком разе обязательно надо. Со мной ради дружбы, — соблазнял Грохотов.
— Не буду и тебе не советую. Узнает Бубчиков и… — Стрельников сделал движение ногой, каким вышибают из дома забредшую блудливую собаку.
— Мы немножко. Бубчиков не заметит.
— Еще не бывало такого ловкача, который провел бы его.
— И заметит — какая беда?
— Выгонит.
— С одного разу?
— Обязательно и немедленно. У нас никто не пивал два раза, все вылетают с одного, с первой рюмки. Оттого и не увидишь пьяного.
— Ну, выгонит, а кто выйдет вместо меня на укладку?
— Сам Бубчиков. У него и растяжка и костыльная бойка, — все горит в руках. Не веришь — попробуй выпей, увидишь сам, как он засучит рукава.
— А куда мне, если выгонят?
— Уезжать либо воровать. Только это.
— Почему? Вон сколько работ везде.
— И все они касаются до Бубчикова, он ничего не даст. Его лучше не сердить.
И Грохотов поопасался сердить. На примере других он вскоре убедился, что самая лучшая борьба с пьянством — не торговать вином и не допускать выпивших к работе.
Еще от Балхаша он послал в Айна-Булак запрос о жене, чтобы при первой возможности поехать на мировую с ней.
Укладка пришла на станцию Мулалы, где уперлась в непроходимый Мулалинский каньон. Здесь всем укладчикам дали полуторамесячный отпуск.
Ответа на запрос Грохотова не было. Он повторил запрос и в ожидании ответа поступил шофером на постройку моста через Мулалинский каньон. Туда же каменщиком поступил и Стрельников.
С очередной почтой пришел ответ: «Заготовляет саксаул», подписанный Оленькой Глушанской. Она на запрос Грохотова наткнулась при разборке почты, которая в Айна-Булаке обыкновенно производилась артелью: почтарь, его жена и все мелкие служащие конторы.
Грохотов заявил об уходе.
— Что? — Огромный, громоголосый, похожий на гвардейского генерала, прораб нехорошо выругался, затем извинился перед машинисткой, достаточно привыкшей к его срывам, и обрушился на Грохотова: — В такое время?! Где я возьму шофера, из пальца высосу? Останешься!
— У меня семейные дела.
— Никаких семейных дел, никаких семей знать не могу! Вон… — Прораб кивнул за окно на песчаный косогор, всхолмленный могилами под деревянными крестами и пятиконцовыми звездами: — Все семейные дела! Сколько ребятишек закопали, а люди не бегут.
— Я тоже закопал. Жену терять не хочу.
— Не потеряешь. Мы напишем ей, потерпела бы.
— Не надо, я сам — грамотный.
Через площадь, мимо толпы с пустыми ведрами и стада верблюдов, коней, баранов, ожидающих, когда скупой засолившийся колодец даст воду, Грохотов прошел к строящемуся мосту.
Натужно гудели автомашины, подвозившие камень. Глухо кашлял локомобиль на электростанции. Кран с визгом цепей и торопливым говорком колесиков подавал белые каменные плиты на средний устой, который двадцатиметровой башней поднимался с темного дна оврага. Каменщики, привязанные веревками, стоя на узком хомуте, обнимающем устой, укладывали плиты.
Со стороны работа напоминала трюковый номер и цирке, да и по существу постройка Мулалинского моста была сложнейшим и рискованнейшим трюком. Было не из чего сделать леса вокруг устоев, а сроки подгоняли, и один из плотников придумал заменить леса хомутом. Были нужны воистину акробатическая ловкость и геройская смелость, чтобы держаться на узеньком хомутике, обнимающем высоченный устой. И не только держаться, а еще делать тяжелую, точную работу — каменную кладку под рельсовый путь.
Грохотов повернул к площади, оттуда к мосту и снова к площади. Он не знал, куда ему качнуться, как баланс, уравновешенный до предельной точности.
На мосту отработалась первая смена, рабочие гулкошагой толпой двинулись к домам. Они догнали слоняющегося Грохотова, и Стрельников, хлопнув его тяжелой рукой по спине, спросил:
— Чего шляешься?
— У меня отдых.
— Не ври! Отдых — лежал бы где-нибудь. Заходил, не иначе… жена.
— Как по-твоему, ехать, не ехать?
— Зовет?
— Нет.
— Набиваться не стоит, будешь подлизываться, она задерет нос.
— Ты погоди, не горячись! — Грохотов оттянул Стрельникова в сторону от дороги. — Жена моя — не просто жена, а можно сказать герой. Саксаул, пустыня. Упускать ее я не хочу. С ней, брат, так просто: приехал, чмокнул, хлопнул — ничего не выйдет. Ее, брат, завоевать надо. Из-за этого я и шел на укладке. Она скажет: «Пустыня, ураганы». И у меня — пустыня, ураганы. Она скажет: «Змеи, скорпионы, фаланги — сплошь черная смерть». И у меня было предостаточно этих гадов. Она скажет: «Гонял где-нибудь машину и пьянствовал». Я ей: вот похвальный лист от Бубчикова и трезв, прям, как столб. У нее большие козыри, а мне перебить ее надо. Ну, твое слово?
— А раз так… — Стрельников притопнул. — Забавная бабка, право, забавная! Ты ей никаких навстречу. Сама прибежит. Ты козыри загоняй! Сиди здесь и загоняй! Побежишь за ней, она и скажет: «Люди работают, а он бабу разыскивает». Она — герой, а ты ей — двойного героя. Она, может, всю и штуку-то разыграла, чтобы тебя испытать.
Грохотов остался, Шуре же написал коротенькое письмо, что пить бросил навсегда и живет в Мулалах. Потом, вспоминая письмо, он радовался, что поступил именно так, как нужно, без мальчишеской погони, без унизительных упрашиваний, а с достоинством взрослого и независимого человека.
Леднев писал Елкину: «Уважаемый коллега! Я помню экзекуцию, которую в прошлый раз Вы учинили надо мной. Вам я готовлю ответную. А предмет настоящего письма иной — «лесная панама» [2], «вредительство» на одном из северных участков.
Напомню обстоятельства этого дела, хотя Вы не можете не знать их. В поисках разрешения лесной проблемы один из работников северного строительства задумал осуществить великолепный, но рискованный план: заготовить лес в одном из почти недоступных ущелий.
Будьте внимательны! Ущелье с прекрасными, неисчерпаемыми лесными массивами. Между ним и трассой, куда нужно подавать лес, шестьдесят — семьдесят километров непролазных, немыслимых скал. Как будто нет никаких надежд, махнуть рукой, поскрежетать зубами и оставить лес в покое!! Но в ущелье есть небольшая речка. Она в своем нормальном состоянии слишком немощна, чтобы доставить треть-четверть потребного леса. Но ведь есть весна и половодье, есть способность у здешних речонок от весеннего таяния и от таяния ледников вспухать до размеров грандиозной силы. Ставка на половодье. Отсюда начинается риск.
Справки, взятые у местного населения, подтверждают, сто речка бывает рекой, подтверждает это и обследование берегов.
Но казахи склонны к преувеличениям, они фантасты и патриоты, все свое им кажется в самом лучшем виде. А разливы в горных условиях слишком капризны.
Риск несомненный! Но и могущие быть выгоды при удаче неисчислимы. И нужда в древесине зла. Убытки при неудаче — тысяч триста — четыреста, максимум — полмиллиона. А разве не бросали мы сооружения миллионных стоимостей? А разве не рисковали Вы сами совсем недавно, когда взрывали утес, когда выбирали Огуз Окюрген?! И человек ставит полмиллиона.
2
«Панама». — При строительстве Панамского канала, начавшемся в 1881 году, международными дельцами были расхищены значительные суммы, отпущенные на его сооружение. В результате возник так называемый «панамский кризис» и строительство канала надолго прекращено. С тех пор всякое крупное жульничество стали называть «панамой».