— Ничего! Композитор не получился. А таскаться по мелким сценам, быть подъяремным у других, жить чужим вдохновением я не захотел и выбрал лес.
— Ваша любовь к уединению?
— Я все ждал, что в уединении на меня нахлынет творческая стихия. Но она не явилась.
— А Турксиб? — Елкин говорил тихо, ласково, подбадривая собеседника на новую откровенность.
— Без сильных переживаний не может быть творчества. Поиски сильных переживаний.
— Вы и теперь?
— До самого последнего времени, до Тянь-Шаня, считал всю жизнь подготовкой к музыке… — Ваганов снизил голос. — Хорошо ли это, плохо ли, начало ли духовного умирания или же, напротив, расцвета… но здесь я раз и два поймал себя, что увлекаюсь работой и не ради чего нибудь, а самой, как она есть, вхожу в деловой раж. Что-то переключилось, и работа перестала нуждаться в каких-либо оправданиях. Раньше, пережив что-нибудь, я садился за бумагу и старался выразить это крючками Теперь же… я отдыхаю, и к бумаге не тянет. Во мне начал расти нормальный, ординарный человек. Раньше я стал бы вытравлять его, а теперь радуюсь. Радуюсь, что не надо вгонять свою жизнь в ноты. Бывает, приходит старый демон, посадит за бумагу, вымотает всего, а толку — ерунда, чепуха! Я — не плохой исполнитель, но творец — нуль, пшик один. Тогда меня тянет к вину. Но я отобьюсь, непременно отобьюсь от своего демона! — У Ваганова расширились глаза и сделались воинственными. — Перевезу пианино… охватит меня музыкальный зуд, выкричусь, выиграюсь, и все пойдет хорошо. А бумагу к черту! Ничего не записывать, все на воздух, в ветер!
— Вы не думаете, что может получиться, выйти что-нибудь путное случайно?
— Пусть, пусть! Только для этого призрачного и гадательного я не хочу отдавать ни кусочка самой ординарной жизни. Придет — пожалуйста, не придет — не надо. С лесом у меня лучше удается. И кто это напутал, что музыка, всякое там искусство, выше, скажем, лесозаготовок, инженерного дела?! Что у художников особо полная, особо качественная жизнь?! И все поверили этой ерунде, и все честь отдают художникам. Надо взбунтоваться! Я организую бунт лесозаготовителей протии художников. Здесь же, у нас, настоящее, можно потрогать, понюхать, всей физикой ощутить, а не каким-либо одним ухом. — Ваганов вздохнул, померк и проворчал: — Видите… Мне… — Он отодвинулся в тень. — Как поживает ваша дочка? Не истолковывайте как-нибудь, чувствую сам, что нелепо, неудобно… Если, как бы это, одним словом… — Он в замешательстве перекладывал руки с колена на колено. — О таких вещах не спрашивают…
Елкин благодушным лицом и покачиванием головы подталкивал досказать.
— Я для ясности, чтобы, понимаете, никаких иллюзий. Одним словом, знать, что и как. Глушанская — ваша жена?
— Нет.
— Но будет?
— Тоже нет. У меня есть жена.
— Стало быть?.. Что вы скажете, если я сделаю ей предложение?
— На это она ответит сама. Я ей — не отец, не сват, не брат. Извините, но я не склонен, не уполномочен продолжать этот разговор.
Ваганов извинился. Оба вышли на клейкое от пузырьков вытопившейся смолы новое крыльцо.
Осматривали работы. Пять казахских артелей валили бревна, откатывали и сбрасывали их в реку. Бревна, падая с высоких берегов, напоминали загорелые человеческие гола. По открытым склонам заготовляли сено и складывали небольшими копешками. Они по форме — точная копия казахских юрт, лепились подобно осиным гнездам по обрывам, крутоярам, всюду, где можно было ступить ногой и найти траву.
— Осенью мы свяжем большие веревочные кошели, набьем их сеном, затугуним и будем сбрасывать. Прямо на конный двор! — Ваганов засмеялся. — Изобретаем! И вот это изобретательство, обыгрывание препятствий, всякой нескладицы и дичи — интереснейшее дело!
Елкин осмотрел и строящийся конный двор, кузницу и санную мастерскую, где «чародей по дереву», как называл его Ваганов, ветлуган Никита — полурабочий, полубродяга, полусектант, полубезбожник, запоздалый отпрыск тех русских колонизаторов, которые населяли Алтай и Бухтарму, — гнул полозья, ругаясь волжской бурлацкой бранью, и Елкин остался вполне доволен: неудавшийся композитор был дельным, предусмотрительным хозяйственником.
Ваганов провожал Елкина до лесопильного завода.
— Не замерзнете вы с лесом? — всю дорогу беспокоился Елкин.
— Такая река в один месяц пронесет триллион кубометров. До половины декабря, уверен, можно плавить. Ну, а там может появиться ледяная кромка.
— А если раньше?
— Не может, здесь теченье больше пятнадцати километров в час.
Настроение Елкина было испорчено на лесопильном заводе: вскрытый заграничный мотор оказался без целого ряда важных частей.
— В речку бросить его, а работать и думать нечего, — отзывался о моторе механик.
— У нас вечно так, — ругался Елкин, — одно хорошо, другое никуда. Вашей работе, вашим стараниям, товарищ Ваганов, теперь полцены: будут бревна, а чем их пилить? Сволочи, спекулянты, — чай, сколько золота сорвали за этот хлам! А наши простофили, распустехи берут!.. Привезите Никиту. Если он чародей, так сюда его!
Механик за спиной инженера сделал фигу и хохотнул.
— Ты чего смеешься, что Никита — чародей по дереву?.. Нужда придет — будешь лепить из глины. Никиту сюда! Объясни ему чертежи, дай размеры — пусть сделает формы! По ним отольем как-нибудь.
На прощанье Елкин спросил Ваганова:
— Как же вы доставите сюда пианино?
— Придумаем… Если не поднимет конь, то верхом на верблюде. Спеленаем инструмент шерстью либо ватой, наконец, сеном, чтобы не побить о скалы, и…
Во всех положениях: проводника, землекопа, беглеца, бурильщика, машиниста, Тансык аккуратно исполнял и свое прежнее дело — служил Длинному Уху. Правда, с некоторой разницей — раньше он сам и добывал и развозил новости, теперь же их доставляли к нему и увозили от него другие вестники.
Уже давно пора сказать, что такая связь существует у многих, вероятно, у всех народов, даже самых развитых, только она не имеет имени. Ей не мешают ни почта, ни телеграф, ни телефон, ни радио, ни телевидение… Часто, наоборот, они расширяют ее, дают ей дополнительную пищу. Например, постоянно задаваемые современные вопросы: что пишут в газетах, что передают по радио? — полное повторение древнего казахского «хабар бар?» Все мы в большей или меньшей степени, но обязательно — вестники Длинного Уха, этой древнейшей, всемирной связи. Почта, газеты, решительно все виды связи — только части, только особые формы Длинного Уха.
Один из многих вестников, ускакавших в разные концы с новостью, что Джаиров уже не председатель артели, а раскулаченный, что ему оставили только пять верблюдов, напал на след караванщика и потом несколько дней неприметно наблюдал за ним. Из строительного городка Айна-Булак Джаиров проехал на свою кочевку. Вскоре сюда приехал Айдабул. Как в проклятые царские времена, он плюхнулся из седла прямо на коленки и так вполз в юрту Джаирова. О чем говорили председатель и член правления, осталось для всех тайной. Говорили недолго, вышли из юрты вновь друзьями и тотчас поскакали куда-то на свежих джаировских конях. Вестник Длинного Уха поскакал за ними.
После двухдневной тяжелой гоньбы с коротенькими привалами они догнали караван Шамазета. Джаиров, Шамазет и Айдабул снова совещались в тайне от всех. Но здесь кусочек тайны выполз из юрты наружу: Джаиров пожаловался, что инженеры разорили его. Шамазет испугался и решил спасаться бегством, немедленно повернул свой караван на дорогу в Китай.
Джаиров, Айдабул и неприметно для них вестник Длинного Уха помчались за Карим-баем. Когда догнали его, опять было тайное совещание, и опять кусочек тайны стал известен: Карим-бай решил угнать свой караван в Киргизию, Джаиров — перехватить свой в саксауловых лесах и спрятать либо там в непроходимых дебрях, либо тоже откочевать в Китай. Не мало перевез он туда всякого добра, и его там наверняка примут с почетом. С перекрестка, где была встреча, все разъехались по своим путям.
Был час выхода на работу. Землевозы впрягали лошадей, водовоз у кипятильника освобождал бочку, струя воды победно трубила в дно ведра. Землекопы с лопатами на плечах шли через площадь к насыпи. Каждый из них нес в лопате по восходящему солнцу.