Он пил один (Грохотов отказался наотрез, Шура только пригубила для уважения), чокался с бутылкой и разглагольствовал:
— Живите! А придет диктатор, самозванец Адеев, скажите ему: «Рано ли, поздно ли, а Гробов угробит тебя». Предатель, предал и профсоюзы и рабочих!
— Кому? — спросил Грохотов. — Кому?
— Просто сукин сын, дурак, дубина! За властью потянулся, инженера прижать захотел. Прижал, а тому и лестно, работы меньше, тот этого и чаял. Да что мы, не понимаем, что ли, что работать надо?! А для этого дуба не будем: из гордости из рабочей, за один его разговор с нашим кадром не будем. Шоферишка какой-то, говорит заядлому машинисту: «Ты — рвач», — ставит на одну доску с сезонником, понять не хочет, что наш кадр прибавку ему сто раз отработает. Запью лучше, пьянством сшибу дурака! — В хмельных словах Гробова, кроме алкогольных чувств, было много трезвой обиды за свою рабочую честь и негодования, что его, мастера, умеющего соотносить свои интересы с интересами государства и строительства, приравняли к саранче, налетавшей поглодать.
Брехаловка для Грохотовых оказалась удобнейшим местом в их положении: пустующая и тихая вечерами, отделенная степью от строительного городка, она давала покой и отдых, немыслимые еще где-либо на разъезде; днем же, в рабочее время, делалась собирательницей всех новостей, безупречным наблюдательным пунктом. И они крепко полюбили ее.
Пришел поздний сенокос на высокогорных альпийских лугах, одновременно с ним — жатва, заготовки хлеба, сена, соломы. И, как снег, выпавший не в урочное время, начали таять остатки верблюжьих караванов Турксиба. Елкин просил сохранить за дорогой хотя бы одну десятую часть тягловой силы, пока он не организует свой транспорт, но заготовители держались сверхдержавой и не желали делиться. Многие поступки их были ничем иным, как проявлением административного сумасшествия. Они снимали с дороги верблюдов прежде, чем готов был хлеб, и верблюды днями простаивали впустую; ловили в степи турксибовские караваны и сбрасывали грузы на песок, подчас всего в нескольких километрах от места назначения. На все попытки строителей добиться согласованности заготовители размахивали своими особыми полномочиями.
Молодечество, каким увлекались многие из них, било по самой напряженной струне в строительстве, и Елкин решил защищаться крайними средствами — намекнул погонщикам, что не будет преследовать их, если они покажут заготовителям иной раз «кузькину мать». Некоторые из погонщиков работали на дороге по третьему году и дорожили привычным местом, после очищения караванов от Джаирова и хозяйчиков среди них появилось много верных друзей строительству — и намек Елкина сказался. На степных тропах начались схватки между турксибовцами и заготовителями. Одно из столкновений кончилось мордобоем.
Козинов собрал погонщиков и предупредил, чтобы этого больше не повторялось.
— Наша здесь хочет работать. Не гони. Наша дороге хорошо хочет. — Погонщики доказывали, что заготовители часто без нужды снимают верблюдов. — Наша будет драться. Начальник сказал, можно.
— Какой начальник?
— Самый большой, седой начальник.
В юрте Елкина вспыхнул злейший спор. Козинов с желтой махорочной пеной на губах кричал:
— Заготовки — важнейшая политическая и хозяйственная задача, а мы вредительствуем, как злейшие контрреволюционеры! Нас расстрелять надо, и расстреляют! Я требую — унять погонщиков, обуздать!..
Елкин, охваченный холодной, колючей дрожью, упрямо защищался:
— У них попусту стоят верблюды. Нам нужна одна десятая того, что есть у них, и если они на девяти десятых не вывезут хлеб, их расстрелять надо.
— Науськивать одних трудящихся на других… Я поставлю вопрос, где следует, я добьюсь, прекращу!
— Люди сами дерутся, и спасибо им. Удерживать нам не выгодно. Позвольте узнать, зачем вы гоняли по степям? Чтобы отдать верблюдов заготовителям?!
— Да, им… Если партия считает заготовительную кампанию важнейшей…
— Прекрасно, отдадим всех, но за смычку я тогда не ручаюсь.
— Другой сделает, не один ты гвоздь в мире!
— Пожалуйста, ищите. Прикажете сдать дела? Кому? Вам? Пожалуйста, будьте добры! — Елкин протягивал руки, будто подносил эти дела Козинову.
— Я заявляю: ты несешь ответственность.
— Простите, я считаю себя свободным от всяких ответственностей. Я жду заместителя. Поторопитесь! Если уж так, то я хочу быть в России до зимы.
— Я требую!.. — Козинов грохнул по столу кулаком. — Требую!
— Вон! Вон! — завизжал Елкин. — Проходимец, наглец! Во-он!..
Козинов плюнул и убежал к Фомину. Он застал секретаря за телефонным разговором с Елкиным. Трубка визжала надтреснутым, задыхающимся голосом старика:
— Сию же минуту заместителя. Я сажусь на первого верблюда, на первого скота и уезжаю. Я не позволю, чтобы стучали на меня кулаком. Заместителя, на первом скоте!..
Фомин кое-как успокоил старика, потом взял Козинова за плечо, сунул на табурет и сказал с злым подергиванием губ:
— Если старик уйдет, ты будешь рядом с Джаировым стоять на показательном процессе за травлю необходимого нам специалиста.
Серьезно о замене Елкина ни Козинов, никто другой не думал. Напротив, если бы его стали отнимать, люди схватились бы за него и не отпустили: участку в его положении был нужен именно такой, достаточно опытный волк. Партбюро на очередном заседании осудило выпад Козинова, а Фомин убедил Елкина, что предрабочкома разошелся от усталости и нервов и не следует принимать его слова за общественное или партийное мнение. Договорились они и по верблюжьему вопросу. Старик согласился, что драки погонщиков с заготовителями политически вредны, нет для них никакого оправдания.
Прорехи зияли в самых основных отраслях хозяйства. Лошади прибывали медленно и настолько ослабевшие, что их приходилось сначала откармливать и только потом ставить на работу. Саксаул продолжал лежать в Прибалхашье, на участке запасы его были нищенски малы. Пиломатериалов не доставало, мотор работал сносно, но покрыть всех нужд не мог. Было очевидно, что многие тысячи рабочих останутся на зиму в палатках, лошади будут стоять под открытым небом, ничем не защищенные от свирепости степных буранов. Недостаток теплой спецодежды и некоторых продуктов питания дорисовывал лишним безрадостным мазком картину участка. Заготовители увели последний верблюжий караваи. В строительной массе появились чадные дымки трусости и желания поскорей убежать с дороги, чтобы не сделаться участниками позорного провала. По юртам и палаткам поползли разговоры о неизбежной катастрофе.
Ваганову был отдан строжайший приказ закупить весь фураж по Закоксинскому району. Автомашины усиленно завозили продукты, одежду, стройматериалы. Но хребтом строительства в том районе были и могли быть в условиях дикого бездорожья только верблюды, и потери их для участка была почти равна разгрому.
11. Последняя зима
Последняя строительная зима началась бураном — на плоскогорье Дос у подножия хребта Малый Сары завился бойкий вихорек, обежал горные склоны, выступы, одинокие утесы, по пути сильно увеличился, начисто слизнул первый легкий снежок и белым гудящим клубом ворвался в трубу ущелья Огуз Окюрген. Ослепленные белым мороком, потерявшие в нем друг друга, люди кинулись под защиту палаток и землянушек. Вихрь с хохотом и хмельными посвистами промчался по опустелому ущелью, подмел песок, гальку, каменную дробь, оставленные машинами, и расплеснулся по строительному городку. Спугнутые палатки захлопали полостями, будто у них появилась птичья способность к полету. Камыш на кровлях бараков захорохорился и засвистал пронзительным свистом, точно на своей родине в низменных равнинах Прибалхашья. Вихрь собрал на площади всю щепу и, как нечто невесомое, сбросил в речку Биже, разгрыз утоптанный песок и растрепанной рыжей гривой поднял его от земли к небу. Людей, каждого, крепко обнял, пошатал, попробовал на них силу и подобно безудержному хулигану надавал подзатыльников, толчков, заскулин. Это был первый вал.