— Разбили? — крикнул Елкин.
— Нет. Разобьем! Дайте мне воды! — Ваганов протянул вздрагивающую, забрызганную кровью, руку. — Дайте воды, мне жарко. Я подыхаю от жажды.
— Где ваша шапка? Почему рука? Почему все ноги во льду?
— Затор. Из воды прямо на лошадь. Шапку, право, не знаю, пожалуй, ветром сдуло. А руку разодрал об лед, об кромку.
— Немедленно раздевайтесь! — Елкин притопнул ногой. — Вы же сдохнете. Кто будет управляться с затором, кто будет отвечать?!
— Я, я… сдохну, а отвечу, — бормотал Ваганов, снимая обледенелые, ломкие сапоги. — Адово место, ну кто мог подумать!
— Что подумать? Раньше думал бы. «Теченье пятнадцать километров, такую реку до декабря не заморозит». Вот тебе, получай: река бежит, а бревна стоят. Ты понимаешь, что может быть? Река сама взломает затор, сорвет паром и умчит все в Балхаш. Фураж останется за рекой. Как будешь переправлять его? Не разобьешь — через неделю у нас начнут дохнуть лошади. Не разобьешь, сукина сына под суд отдам, как злейшего вредителя!
— Я, я не думал вредить, я хотел сделать лучше.
— Отдам, как того северного дурака. Тот по сухой реке задумал плавить, а этот в декабре. Попадешь в Соловки, будешь знать, как разевать рот на здешние реки. — Елкин рассерженным котом кружился по юрте, сердито фыркал, раздувал усы и нервно похватывал руками. Почувствовал, что в кармане сидит Тигра, вытащил полусонного за шиворот и бросил в угол:
— Ленивая тварь, только дрыхнет да мешается, все плечо оттянул.
Вошла Глушанская. Елкин подскочил к ней и закричал, как унтер на бестолкового новобранца:
— Зачем? Нам некогда!
Девушка, зажав уши, вынырнула из юрты.
— Подожди, вернись! — вдогонку ей крикнул Елкин. — Перевяжи-ка ему руку!
Сетчатой, слегка шуршащей ленточкой бинта Оленька пеленала руку Ваганова. Сам он, одетый в слишком узкий и короткий костюм Елкина, с несчастным видом проигравшегося в пух и прах, переминался с ноги на ногу и отводил от девушки расстроенное, испуганное лицо. Елкин, выбросив на Ваганова весь гнев, молча ходил вокруг печки и глядел под ноги пустыми, ничего не видящими, глазами.
— Не разобьем, попробуем ездить через затор, — сказал Ваганов.
Елкин забурчал:
— Правильно, будем ездить. А в самую горячку он треснет под каким-нибудь обозом. Дурость, чушь!
— Тогда наведем мост, а весной пораньше снимем, чтобы не смыло.
— Река разломает затор, и мост твой где будет? В Балхаше. Никакой ёрни, надо немедля разбивать! А паром в безопасное место.
Глушанская вопросительно поглядела на Ваганова, до того она думала, что он управился с затором и приехал к ней.
Он торопливой улыбкой утешил ее: не трусь, мол, бывает хуже.
Рука была перевязана, девушка отошла в угол и села читать газету.
— Так, значит, в Соловки? — Елкин ядовито скривил губы. — А я хотел было дать тебе отдых. — Скользнул глазами по девушке. — Сам виноват, слишком самонадеян.
В руках девушки сильней зашуршала газета.
— Все делал хорошо, блестяще — лес, фураж… — продолжал Елкин. — А под конец смазал. Что же, позвать милиционера и отправить прямо к следователю?
Оленька отбросила газету и, превозмогая колючую дрожь, схватившую ее за горло, спросила:
— Неужели так серьезно?
— Нет, нет! — закричал Ваганов и замахал забинтованной рукой. — К следователю? Я не дамся!
— А что вы сделаете? — казенно спросил Елкин.
— Взорву! Да, да, взорву! — Ваганов обрадовался, что случайно, по какому-то непроизвольному сцеплению ассоциаций, он нашел выход из тупика, и яро схватился за него. — Дайте мне взрывников, аммонал, и завтра же затора не будет. А послезавтра снова наведем переправу Ну, давайте же приказ! — Он подбежал к Елкину. — Петрова и взрывчатку!
Елкин взялся за телефон.
— Огуз Окюрген! Товарищ Дауль, скажите — можно взорвать затор на Кок-Су? Вам случалось рвать лед? Можно? Говорите ясней, не понимаю. — Елкин морщился и отстранял трубку: булькающее кваканье и мычание, вздохи и бесконечные повторы Дауля раздражали ухо. — Дело обыкновенное? Великолепно! Сейчас же пошлите ко мне Петрова. Через час должны выехать. — Елкин повернулся к Ваганову. — Иди на конный за лошадьми!
Полутонна взрывчатки, разделенная Петровым на несколько зарядов, отбросила лед от берегов, раскрошила на мелкие куски, и он спокойно умчался в Балхаш.
Вместо парома с малой пропускной способностью был наведен понтонный мост, и по нему гулко застучали обозы с овсом и сеном.
Ваганов с письмом от Глушанской в кармане (он взял его как оправдательный документ) приехал на участок и зашел к Елкину.
— Вы меня не вернете этапом? — спросил, подавая левую руку, правая была все еще забинтована. — Я приехал на законный, пообещанный вами день.
— Не верну. — Елкин оттолкнул папки-дела, которыми занимался, поласкал дремавшего на коленях Тигру. — Мне… я хочу вас предупредить. Вы будете говорить с Оленькой?
— Думаю. — Ваганов беспокойно зашвыркал носом. — Собственно, за этим и приехал. А что такое, о чем вы хотите предупредить?
— Сделайте осторожно, не испугайте Оленьку. Я предпочел бы все это немножко оттянуть. Впрочем, как хотите. Для меня непривычна роль отца, выдающего замуж свою дочь. Не приходилось еще ни выдавать, ни женить. И я решительно не представляю, отчего удаются браки и отчего не удаются.
Ваганов с Оленькой шли по ущелью Огуз Окюрген. Отлакированные льдом стены ущелья отбрасывали жгучий холод. На дне и склонах ущелья копошились хмурые молчаливые люди. Оголтелый ветер перехватывал им дыхание, мерзлая земля плохо поддавалась бурам и лопатам, летняя спецовка не грела. Бодрость, шутки, гомон, крики и смех, заполнявшие еще недавно ущелье, смолкли вместе с первым морозом. Оленька говорила сквозь ветер:
— Папочка, Козинов, Фомин, бригадир, завхоз — прямо несчастные люди. Мне иной раз так хочется побежать, сделать, поругаться, померзнуть за них. А я мешаюсь только, то не так соединю, то забуду передать порученье.
— Если уж говорить о несчастных, то самый несчастный я, — пожаловался Ваганов.
— Вы? — От удивления девушка споткнулась и остановилась. — Не верю. Несчастного по одной походке видно — либо он чуть волочится, либо трепыхается весь.
— Я, Оленька, не шутя говорю. Я, как плохой пловец выплыл на средину реки, а до берега не могу дотянуть. Папочка твой, Козинов, бригадир… по-моему, самые счастливые люди: нашли свои сани и катят в них. А я…
— Дотянешь и до берега. — Девушка взяла Ваганова за плечо и повернула лицом к группе рабочих, рывшей котлован. — Видишь. Он и не в санях совсем, а бежит за чужими.
Ваганов остановился и начал наблюдать за Калинкой, который помогал усталым рабочим откачивать хлынувшую в котлован подземную воду.
— Посмотрите, какое у него лицо, мертвое, — шепнули Оленька. — Тело живет, работает, а лицо, душа… Оттуда идет смерть.
— Да… Калинке я уступаю первое место. — Ваганов нахмурился и быстро повел девушку прочь от котлована.
— Я тоже не совсем счастливая, — залепетала Оленька. — Мне надоело обслуживать, я хочу сама строить. Вот пойду и попрошусь на саксаул, на экскаватор.
— Ко мне в Тянь-Шань, заготовлять бревна.
— И поеду. Это — дело. А тут, на своем телефоне, я какая-то пуговица при деле.
— У тебя, Оленька, совсем особая роль… Ты, Оленька, как зеленая трава на асфальтовом дворе в большом городе… как огонек в темноте. Ты украсила жизнь Елкина. Скрашивать — вот твое дело. Знаете, Оленька, серьезно говорю: поедем вместе в Тянь-Шань! — Ваганов остановился, зажал ладонями голову девушки, немножко откинул назад. — Женой моей, Оленька! Невестой была, теперь надо женой быть.
— Когда это была невестой?! — Она сердито высвободила из его рук голову. — Ну вот, и погулять нельзя без сплетни.
— Помнишь… Пианино?
— Ямщик все выдумал. Я так и знала.