— Разогрей машины, — велел завгару. — И поставь на работу!
Завгар начал доказывать невозможность этого:
— Ни одного шофера не соблазнишь ничем. Инструкции и колдоговор прямо запрещают гоньбу в такие морозы. Чем разогревать моторы?! Дров нет.
— Жгите строевой лес. Я приказываю! — вытолкнул Елкин непослушными, посинелыми губами.
Завгар поглядел на страшное, бездумное лицо инженера и вышел поднимать шоферов.
Калинке Елкин сказал:
— Роешь котлованы? Рой, рой! Ты парень здоровый, иди впереди!
— Я, Константин Георгиевич, не жалею себя. — Калинка говорил правду. Комья глины, примерзшие к полушубку, доказывали, что он не бежал от работы.
Узнав от завгара, что старику плохо, пришел Козинов. Его тоже испугали и лицо инженера, и чрезмерная скупость в словах:
— Подкрепите профсоюзные организации на других пунктах! Мобилизуйте рабочих!
Козинов горько хохотнул, но тотчас же умолк: в гробовой тишине холодной, безлюдной конторы смех прозвучал дико. Козинов подсел к Елкину и заговорил, одновременно и возражая, и жалуясь, и советуясь:
— Кто же будет защищать рабочих, если я, рабочком, буду мобилизовывать? Не захотят — тогда что, куда их? Под замок, как Адеев на Джунгарском? Что же я такое буду, если погоню на этот мороз?! Кто же будет требовать дрова, обувь, одежду? Начальство бежит, а я буду проводить мобилизацию?! По-твоему — я должен первый брать за глотку…
— Кого? — спросил Елкин.
— В том и дело, что никто не виноват.
— Пу-пу-пусть… мобилизуются сами. — Речистый Елкин после ночного припадка заговорил, как Дауль. Такую коротенькую речь: «Напомни гражданскую войну, Красную Армию, когда мы полуголодом, зимой, в лаптях все-таки гнали белых. Здесь, хоть и бескровная, но тоже война», — он одолевал долго, трудно. Всем было тяжко слушать, хотелось крикнуть: «Довольно. Мы все понимаем, на все готовы, но мы не знаем, что делать».
От Елкина Козинов вышел отупелым. Он давно чувствовал себя точно посаженный в колодец с ледяной водой. Приближалась катастрофа, которую он не хотел и не мог допустить и в то же время не мог что-либо требовать от замерзающих людей. Он истратил всю силу своего вдохновения, чем только ни подпирал бодрость в людях, но холод выбивал все подпоры, и бодрость хирела. Люди держались только сознанием «надо», но он видел, что сознанию приходит конец, и ничего не имел, чем подживить его, кроме как снова стучаться с призывами к героизму, к долгу перед страной и революцией. Он знал, что ему ответят: «Одень, выведи из палаток, дай тепло. Ты — рабочком, и потребуй!» Знал, что тепло и одежду не сумеет дать, пока не позволят условия суровой, бездорожной, пустынной страны.
Дауля Елкин не дождался. Поручив Широземову договориться с Фоминым и к шести вечера вызвать на совещание всю администрацию и представителей рабочего актива, он вернулся в свою юрту.
Отдернув провод, Оленька в одном платье выскочила из телефонной будки на улицу. «Дауль уехал. Все скальные работы остановились», — как что-то холодное, колючее застряло у нее в ушах.
Елкин, сжимая телефонную трубку, лежал на постели. Левый угол его рта был подтянут сантиметра на два к уху. Оленька высвободила из крепко сжатых пальцев трубку, обняла голову старика, принялась гладить его и уговаривать:
— Ничего, папочка, ничего, пройдет. — Слезы, огибая зардевшиеся бугорки скул, торопливо пробирались по дрожащим щекам к остренькому подбородку девушки.
Принужденный взрывать карьеры методом Петрова, Дауль переживал муки уязвленного самолюбия. Он все время искал подходящий момент, чтобы доказать свою правоту и продемонстрировать гибельность петровской выдумки. Момент развала ему показался наилучшим для этих целей и он удрал, оставив коротенькую записку: «Петров напортил, пусть он и доделывает. Я отвечать за провал не хочу».
Холодная, сияющая электричеством просторность барака-клуба заполнялась седыми фонтанчиками человеческих дыханий. За бараком увеличивалось сборище легковых, полугрузовых и совсем тяжелых машин. Они выстраивались рядами, как на параде, и продолжали работать, чтобы удержать в моторах тепло. Приехали самые дальние — Ваганов и откуда-то из северных закоулков участка бригадир, весь в куржавине. Под светом электричества он засиял снежностью небритой бороды и усов, будто елочный дед-мороз.
Не раз схлестнулись во всевозможных комбинациях тревоги, уныние и споры, нетерпеливо требовавшие выхода на простор совещания, а совещание все не открывалось — не было Фомина, Елкина и Козинова.
— Что у них там, пойду узнаю, — прогудел Гусев и потным дымящимся комом начал раздвигать такую же потнотулупную толпу.
— Не ходи, не пустят, у них фракция, — сострил один из прорабов.
Бригадир ушел и пропал. Тогда толкнулся Ваганов, но Глушанская, охранявшая совещание, не впустила его. Он вернулся с недовольным бормотаньем:
— Что за дела? И настолько важные, что всех нас заставляют ждать?!
— Я говорю, фракция, инженер Елкин стал товарищем Елкиным, — повторил прораб свою остроту и тепло выдохнул в холодное ухо Ваганова. — Нашел время. Все бегут, а эта старая крыса лезет на тонущий корабль.
— Однако вы достаточно наглы, — сказал Ваганов и несочувственно смерил глазами незнакомого прораба. Поняв некрасивость своей остроты, прораб замешался в толпе.
Через кого-то проникла весть, что Елкину неладно — с полудня никого не принимает и даже не разговаривает по телефону, — и все сразу тревожно зашептались. Сознание, что есть человек, за все отвечающий, как-то прикрывающий всех, поддерживало в людях бодрость. Одно предположение об утрате этого заслона испугало и разоружило людей.
Появились бригадир, Фомин и Козинов. Глаза всех метнулись искать Елкина, но дверь барака захлопнулась и была закрыта бригадиром на крючок.
— Товарищи! — начал Фомин. — Наш главный инженер немножко прихворнул и не придет. Он дал мне список своих пожеланий и распоряжений. Мы его и возьмем за основу этого совещания.
— Что с ним? — закричал Ваганов.
— Пустяк, дня два-три надо полежать. Внимание! «Предлагаю немедленно на всех пунктах возобновить работы. Прорабам предоставляю свободу маневрирования всеми имеющимися у них материальными ресурсами с обязательным и строжайшим учетом, чтобы все мероприятия сводились к обеспечению смычки Первого мая».
— Это сумасшествие! — отчетливо, на весь барак проговорил кто-то.
— Не прерывайте, прения потом! «Немедленно пустить в оборот автотранспорт и не при каких условиях не допускать простоя машин. Всемерно беречь конский состав!»
— А фураж, фураж?! Лошади скоро начнут дохнуть Почему распустили верблюдов?! — залпом вырвались крики.
— Товарищи, всем будет слово, всем! Дайте кончить! — и дочитал: — «Все свои мероприятия согласовывать с профсоюзами и другими рабочими организациями. Предлагаю всему инженерно-техническому и хозяйственно-административному составу объявить себя мобилизованным до смычки. Себя объявляю мобилизованным до конца постройки».
Люди вскочили с мест, точно подхваченные вихрем из Огуз Окюрген.
— Зачем это? Дохни, а сиди? Ловко! Рабочкомы поедут на курсы, в отпуск, а мы…
— Из рабочкомов пока никто не удрал! — крикнул Козинов. — И не удерет.
— Не ручайся, не клянись! — откликнулись ему.
В дверь застучали частой, нетерпеливой дробью. Бригадир откинул крючок. Елкин, еле приметно кивнув головой, прошел на сцену и сел в тень за спину Широземова. Вошедшая следом Глушанская порывистой стрелкой проскользнула за кулисы. В наступившей тишине Фомин добавил:
— Вместо скального прораба Дауля назначается бригадир Гусев. Временно управление участком поручается Широземову. Товарищи, доклада не будет, открываю прения. Слово товарищу Елкину, — и отошел в глубину сцены.
Елкин слишком медленно, для всех непривычно, встал, оперся руками на стол, слишком долго, опустив голову, выжидал тишину, и, когда начал говорить, в зале тревожно задвигались: перед ними был точно не он, нервный, резковатый, играющий словами и жестами, а удравший заика Дауль. Слова медленно, трудно выбулькивали из перекошенного рта, который жил и двигался только одной правой стороной. В левой, похожей на смятое кольцо, он накоплял пену.