— Погляди-ка туда, налево, у тебя глаза поострей моих. Вон там еще, направо! Ничего не видишь, не слышишь ничего? Должно быть, земля трескается от мороза.
По степи замерзали верблюды, на участке у коновязей каждое утро находили издохших лошадей, и Елкин боялся, что верблюды и кони, ушедшие за теплом, лежат где-нибудь на степных барханах и догладываются волками.
Елкин переживал то мучительное состояние, которое находится между сном и бодрствованием. «Хочу» и «не могу» уже несколько часов боролись в его усталом теле.
Все привычное, до того успокоительно действующее: дыхание Оленьки за ширмой, стрекот электростанции, свет лампы, закутанной в зеленую бумажку, вдруг словно приобрело утроенную силу и сознательно, зло мучит его. Он пробовал выключать свет, кутаться с головой в одеяло, но скоро убедился, что все решительно — и темнота, и зеленое лунное пятно на двери, и пустота, и тишина — его враги, и он сам — враг себе. Лежал, глядя на лампу, напоминающую овальный недозрелый дубовый желудь, чувствовал холод, поднимающийся от щелеватого пола, ненавидел и холод и лампу и не знал, как быть. Разбить все, разбудить девушку, накричать на нее, натопать, — не верил, что это даст какое-либо облегчение.
На мосту через Айна-Булак простучали брички. Старик вскочил и начал быстро одеваться. Глушанская проснулась и, высунув из-за ширмы припухшее лицо, не вполне стряхнувшее крепкий сон, спросила:
— Ты, папочка, куда? Тебе нездоровится?
Он испугался, что его будут удерживать, и грубо ответил:
— Отстань! Надоела.
Но полусонное сознание девушки переиначило грубость во что-то неясное, но приятное, и она, обняв руками подушку, вновь заснула с младенчески бездумной, немножко глуповатой улыбкой.
Нагруженные брички одна за другой подходили к складу, поскрипывала обледеневшая упряжь, лошади, отделанные морозом все в белую искристую масть, вздрагивали пустыми отощавшими животами. С их понурых голов свисали ледяные сосульки, и лунный свет создавал в них яркую, переливчатую игру.
Стоя на коленках перед бричками, возчики зубами раздергивалн затянувшиеся узлы: зазябшие руки не слушались.
— Сколько? — спросил Елкин.
— Четыреста комплектов.
Сбежались Фомин, Козинов, Широземов. Возчиков отправили в кухню греться и ужинать.
Брички разгружались. Кислый, позывающий на «чих» запах дубленых полушубков расползался от разворошенных возов. Елкин жадно вдыхал его, как голодный вдыхает запах вкусного варева, он даже чувствовал, что слюна заполняет его рот и спазмы сжимают горло.
«Четыреста комплектов это — почти разрешение одежного вопроса, — думал он. — Это — почти смычка». Успокоенный, со здоровым голодом на сон вернулся домой.
Толстым, как лом, пальцем завхоз передвигал костяшки маленьких счетиков и, посапывая простуженным носом, глухо бормотал:
— На центральном пункте оставим сто, трем Джунгарским разъездам — сто пятьдесят, Огуз Окюрген — сто, экскаваторо-компрессорной части остается пятьдесят. Мало… — и перепутал костяшки.
— А Ваганову? — напомнил Елкин. — Надо оделить всех, всех! Больше нам не дадут ни лоскутка.
Широземов, ворочая нижней челюстью и показывая конец широкого языка, писал в блокноте и бубнил:
— Айна-Булак — сто пятьдесят, Джунгарским — двести, Ваганову — семьдесят пять, машинистам — сто, шоферам и возчикам — сто.
— Ты чего там считаешь, журавлей в небе? — насмешливо спросил завхоз. — Сколько насчитал?
— Восемьсот.
— Чего?
— Счастливцев, которые получат теплую спецовку.
— А спецовок-то только четыреста комплектов.
— Я расколол каждый комплект надвое — кому шубу, кому валенки.
— Лучше четыреста одеть как следует, — заспорил завхоз. — Разбазарим по мелочам, и никто не посчитает, что давали.
— Константин Георгиевич, твое слово! — Широземов отбросил блокнот и сильно повернулся к Елкину: — Очаровать ли вполне четыреста душ или очаровать наполовину, но восемьсот?!
Елкин ненадолго задумался и решил:
— Если бы можно, я разделил бы каждый комплект на три-четыре части.
— Кому — шубу, кому — рукав, — уточнил Широземов.
— Как угодно, только бы очаровать побольше холодных душ. Я — за восемьсот. Но к этому делу надо привлечь и партком и рабочком.
Тут же вызвонили Фомина с Козиновым. Елкин встретил их загадочно:
— Товарищи, мы снова очутились перед трудным выбором, перед двумя вариантами. Один — целиковый, второй — половинчатый.
— Что? Где? Какие? — живо заинтересовались Фомин с Козиновым.
— Не можем разделить полушубки и валенки.
Большинство высказалось за половинчатый вариант.
С той поры широко разлилась по Турксибу повадка говорить: «одеты по целиковому варианту» или «одеты по половинчатому».
Спецовки развезли по пунктам, и через день Елкин уже получил радостные вести — прогулы резко сократились, разговоры о бегстве смолкли, производительность стала выше. Вечером он придвинул к телефону столик, попросил Глушанскую приготовить чай и начал принимать доклады прорабов.
— Алло, мой птенчик! — приветствовал техника, носившего за плечами двадцатилетний опыт. — Как вы чувствуете себя в новых валенках? Что? Вам не досталось, вы отказались. Но все же будто теплей стало?! Верно, верно, чудесные валеночки, обогревают на сто километров вокруг себя. Что, не верите? Я тоже отказался. Но те, от которых отказались вы, прямо пышут на меня жаром.
По проводам прокатился могучий хохот птенчика.
— Начинайте! — подтолкнул его Елкин.
Птенчик возбужденно, голосом лучших дней строительства, рассказывал, что у него все решительно, даже и ничего не получившие, вышли на работу.
— А ты способствуй, куй железо!..
Кое-как, с помощью Глушанской, Елкин дозвонился до Гусева:
— Твоим разъездам двести комплектов спецовки. Приезжай получать.
— Кто это привалил? — недоверчиво спросил экс-комбриг.
— Широземов, мой талантливый помощник. — Елкин беззвучно смеялся одними морщинами около глаз. — Не тебе одному орден повесят, повесят и ему.
— Где он, скуластый черт, в песках, што ли, вырыл?
— Математически, способом деления.
— А я было хотел поверить. На сколько же он делил?
— Честно, пополам. Тебе сто полных. Мало, раздели на три. Ребята говорят, будто им от чужих валенок тепло, а все-таки придется тебе варганить какую-нибудь печурку, саксаул мой где-то бродит четырнадцатый день, и боюсь — не придет совсем. Подумай!
— Печку мы сделаем, а топить чем? Керосину, нефти, бензину не даешь.
— Не дам, не дам! — Елкин припал губами к трубке вплотную. — С такой печкой и на глаза мне не показывайся!
— Чем же, морозом? Ничего, кроме снега и холода, не вижу. Водкой? Всю выхлопали, и больше не возят. Кем? Членами профсоюза или нечленами, рабочими или техническим персоналом? Все промерзли, тепла ни в ком нет.
— Я прошу очень серьезно. Шутить можно, а и подумать надо.
— И я серьезно. Печку без топлива… И немцу не выдумать.
Дошла очередь до Леднева.
— Вы получили одежду? — спросил Елкин.
— Это не спасет. Разъезд находится в таком тягостном положении, мои отношения с рабочкомом настолько осложнились… Мы настолько не сходимся, вредим друг другу, тем самым вредим и делу. У меня созрело окончательное решение. Я предупреждаю — пришлите мне заместителя принять дела.
— Что? — Из рук Елкина выскользнул стакан с чаем и разбился. — Что? Повторите!
— Папочка, не волнуйся! — Глушанская схватилась за трубку и начала отталкивать Елкина от телефона. — Не слушай его! Этот Леднев вечно с чем-нибудь.