— Ничего, ничего. Я спокоен, совершенно, идеально. — Елкин попросил воды, выпил залпом почти целый ковш и действительно вполне спокойно проговорил: — Продолжайте!
— Не могу остаться ни при каких условиях и благах, фактически я уже не начальник. Предрабочкома…
— Что вы суете мне предрабочкома?! Я говорю и буду говорить с вами. Я вас не отпущу, вы мне доведете разъезд до смычки.
— Не настаивайте, не надейтесь, я ничто, разоружен.
— В течение трех дней будьте у меня!
— С первой машиной. В смычку я не верю, смычка обречена.
— Трех дней! — Елкин сунул трубку Оленьке. — Можешь договаривать, я устал. — Он лег в постель и прикрыл лицо фуражкой.
— Товарищ Леднев, начальник считает разговор оконченным! — выдохнула поспешно Глушанская и кинулась к Елкину.
— Ничего, ничего. — Он отбросил фуражку. — Я думал, началось…
С громким ревом, угрожая обледенелыми мордами погонщикам, которые остервенело хлестали их по бокам, вступали в городок вислогорбые верблюды. Узор кровавых пятен оставался за ними на жестком, непроступающемся снегу. Они пятнадцать суток проплутали в снегах Прибалхашья с глазу на глаз с голодной смертью и выжили только благодаря своему беспредельному упорству, накопленному веками отъявленно суровой жизни.
Саксаул сгрузили. Он лег нескладной кучей, вроде старых потемневших скелетов, рядом легли верблюды, худые и коряжистые, точно его родные братья.
К Елкину подошел караванщик в промороженном до колокольной звонкости халате и сказал:
— Давай расчет! Больше наша с ним… в аул.
Елкин приказал вне очереди накормить погонщиков, выдать им сверх оплаты по осьмушке чаю, потом долго уговаривал съездить еще один раз. Но погонщики, прижимая руки к сердцу, благодарили за чай и убеждали:
— Не сердись. Еще пойдем — все умрем. Мы пойдем, верблюд не пойдет. Он знает, где смерть. Не сердись, бу дет весна…
Пришлось отпустить их в аулы и тотчас, сколь некстати было это, сообщать прорабам, что дров не дадут, строили бы планы, работу и жизнь без них.
12. Теплая легенда
Дни проходили в сорокаградусных морозах. Джунгарский разъезд был похож на машину с выключенным паром, охладевающим котлом, и только по инерции делающую последние взмахи. Работали компрессоры, экскаваторы, небольшая артель казахов, взрывники, бурильщики, контора, столовая и рабочком. Землекопы разбегались, шоферы валялись в палатке, Леднев окончательно спрятался в скорлупу консультанта. Он все реже выходил на линию и все чаще писал в рабочком: «Для своевременного выполнения планов необходимо поднять трудовую дисциплину, предоставить в мое распоряжение трезвую и умелую рабочую силу. В случае… слагаю всякую ответственность».
Предрабочкома Адеев с бранью и угрозами метался по разъезду:
— Рвачи, лентяи, вредители!
— Дай одежу, дай дрова, — отвечали ему, — повысь расценки. Это уж рабство — в такой холод гнать по летним расценкам.
Предрабочкома во многих делах (переписка с участком, расход денежных сумм, переговоры с главным управлением) все же не мог обходиться без Леднева, и Усевич из этого сделал для себя лестницу. Он всюду старался заменить Леднева, чтобы в удобный момент сделаться начальником разъезда. Работать Усевич не хотел, провал, грозивший разъезду, его мало беспокоил, он хотел денег. Еще — уехать с Турксиба начальником, пусть скверного разъезда, но начальником.
Шура Грохотова жалась то спиной, то грудью к горячему боку печки, переступала окоченелыми ногами — перед тем она высидела несколько часов в неотапливаемой будке рабочкома — и говорила с хрипом (уже недели две она ходила с простуженным горлом):
— До чего мы докатимся, до чего?! Завтра же пойду к Ледневу и скажу: либо убирайся, либо работай!
— Не в нем дело, в Адееве, — бормотал Гробов, подбрасывая в почку последнюю щепу. — При нем любой инженер ничего не сделает. Леднев — гусь, а пред наш — гусь вдвое. Его в ямщики к ослам — ослов лупить надо, — а не в преды рабочкома.
— Объявить сумасшедшим, и под замок! — горячилась Шура.
— Наша вина, наша. — Гробов застучал себя кулаком в грудь. — Твоя, Гробов! Сколько пропьянствовали, а съездить куда надо не подумали. Еду в Алма-Ату!
— Запьешь по дороге, не берись!
Гробов натянул шапку, застегнулся и подал Шуре руку:
— Еду! Привезу комиссию. Вы тут держитесь!
Выйдя из дежурки на мороз, он захотел выпить, потоптался, пообмял в раздумье снег у крыльца и вернулся в дежурку к Шуре.
— Нет ли у тебя стаканчика на дорогу? Мороз такой, знаешь! Без стаканчика…
— Сиди уж! — Она сдернула с Гробова шапку. — Не хорохорься! Спасать вздумал!.. Вот вы такие и создаете Адеевых. Леднев из вашей же породы! — Она всунулась в еще не успевшую нагреться шубу и побежала к Ледневу.
Одетый по зимнему варианту — в сибирскую доху, шапку-ушанку, бурки и еще закутанный шерстяным шарфом, он ходил по юрте, потирая зазябшие, посинелые руки и выпыхивая носом клубочки густого, будто ватного пара.
— Погреться? — встретил он Шуру, вошедшую быстро, без разрешения и даже предупреждения. — Напрасным надежды: мне уже третий день не привозят дров.
— И правильно делают, вы вон какой буржуй.
— Не буржуй, а ученый: здесь две зимы мерз. Обучили надеяться только на себя, на свою шубу. Вы откуда, из рабочкома? Расскажите, что там?!
— Вы должны либо немедленно освободить место другому, либо взяться за работу! — хрипло выдохнула Шура. — Пока вас убирают, арестовывают…
— Что, что? — Он схватил Шуру за плечо.
Она сбросила его руку и продолжала:
— Пока вас арестовывают, здесь все развалится и смычки не будет.
— Я поступаю честно, я уже предупредил Елкина. Как только мне дадут машину, поеду к нему сам. Но если мне не дают, если шоферы не выполняют мои приказы…
— Сегодня же, немедленно либо отказаться, либо стать начальником! — требовала Шура, вся дрожа и от озноба и от волнения.
— Присядьте! Как жаль — нечем затопить, а впрочем… — Леднев выдернул из-под кровати дорожную корзину, опростал и начал растаптывать, приговаривая: — В тюрьму можно и с одним чемоданом. Да кто же пустит с чемоданом? Отнимут и узелок.
Сухая корзина занялась пышным пламенем. Леднев примостился к печурке по одну сторону, Шура — по другую. Оба протянули над ее румянеющей спиной озябшие руки.
— Ни с кем другим я не стал бы объясняться, — цедил медленно инженер. — Но ваши наскоки, этакие мальчишеские атаки меня умиляют… Они если и не умны, то вполне бескорыстны. Я не считаю себя виновным, я…
— Нужно было два месяца назад. Вы затянули, подготовили! Вы, вы… — Шура сердито трясла головой. — Сознательно, обдуманно!..
— Возможно. — Он попробовал побарабанить пальцами по печурке, но обжегся. — Возможно, возможно, что я переборщил, увлекся. Мне хотелось до конца проследить процессик, уж очень любопытно. Дать товарищу Адееву доиграться.
— Вместе с ним доигрались и вы. — Шура встала. — Когда же Елкин узнает все?
— Поехать?.. У нас не ходит ни одна машина. На лошадях? — Леднев поежился и вздрогнул. — Елкин предупрежден, на меня больше не надеется. Меня разоружила наша ярость, ваша непосредственность. — Он стоял, разводил руками над печкой и приговаривал, осматриваясь: — Вы… Что вам надо? Впрочем, вы из тех, исступленная. Вам трудно понять меня.
— Последний раз говорю вам: немедленно за работу! — Шура встала.
— Куда спешить, зачем? Погрейтесь!
Она отмахнулась и ушла.
Он долго стоял и говорил:
— Исступленная. И вот так пришла и прижала. Кто она мне? Фу? А прижала. Дерзость, особая дерзость. Странный народ, куда-то бегут, волнуются, будто все решается в одну, именно в эту, секунду.
Подъехала пароконная бричка. Грохотов завернул жену в тулуп, усадил в трескучий камыш, положенный вместо сена, на прощанье ласково потянул за холодный нос и сказал:
— Спрячь его подальше, потеряешь! — Ну, — повернулся к ямщику. — Гони! На Малый Сары не поднимайся, проедешь низом, степью, речки наверняка замерзли.