Бричка с визгом покатилась в лощинку. По голубоватой ночной степи закачалась и запрыгала тень, размахивающая кнутом. Сначала ехали нижней дорогой, но километрах в десяти от Джунгарского попали в глубокие снежные заносы и свернули на Малый Сары — путь удлинялся на полдня.
На десятки километров ни одного караван-сарая, ни аула, останавливаться на открытом месте — только зря тратить время, и потому решили весь путь сделать единым махом.
Степные лошаденки бежали спорой рысью, беспрестанно размахивающий кнут ямщика не давал им сбавлять прыти. Шуре первые часы было тепло, она даже осмеливалась откидывать воротник тулупа и любоваться картинами обледенелых гор, залитых лунным светом. Но когда взобрались на эти горы, путников встретил такой ветер, что и тулуп, и шуба, и вязаное белье перестали быть защитой.
Было знобко, тревожно. Колеса брички дико визжали по заледенелому снегу. Ямщик бежал рядом с бричкой и покрикивал:
— Жива?
— Начинаю замерзать, — отвечала Шура. Она тоже пробовала бежать, но в тулупе уставала на первой же четверти километра, без тулупа еще сильней мерзла. И так всю ночь, в Айна-Булак приехали только близ полудня.
Увидев Шуру, вошедшую с обмороженным лицом, Глушанская закричала неистово:
— Куда, куда? Идите, оттирайте!
— Не могу, — прохрипела Шура и протянула к девушке руки с белыми, точно обсыпанными мукой, тоже обмороженными пальцами.
Глушанская сдернула с Шуры тулуп, шапку, шубу, велела лечь вверх лицом, притащила таз снегу, схватила две горсти и начала растирать обмороженное лицо.
— Вы сдерете всю кожу, тише, больно! — жаловалась Шура.
— Молчите! — покрикивала девушка и схватывала лицо с еще большей силой. Она работала, как прачка, с засученными рукавами, и наконец добилась — румянец, сперва появившись на скулах, начал заливать все лицо Шуры. Тогда Оленька принялась оттирать ей руки.
В полудне вернулся Елкин — пообедать. Оленька и Шура, обе с пылающими лицами, сидели на топчане. Елкин сел против них.
— Чем ударите меня? — спросил, постукивал пальцем в крышку папиросной коробки. — Мне теперь все, и друг и недруг, стали врагами. Что ни день — обухом по голове.
Оленька, как бы обнимая Шуру, дергала ее сзади за кофточку.
— Ничего, у нас там сносно. Я по своим делам к врачу, — пробормотала Шура, косым взглядом спрашивая Оленьку, ладно ли отвечает. Оленька одобрительно погладила ей спину.
— А Леднев, а безнадежность. Он только позавчера говорил об обреченности. Его выдумка?
— Недостатков много, но (поворот к Оленьке) не так уж безнадежно.
— А я было подумал — добивать приехали. И компрессоры работают. Машины все-таки не ходят? Что такое у Леднева с рабочкомом?
— Мелкие столкновения.
— Ну, ну, не буду мучить.
Пообедав, Елкин снова засобирался уходить.
— Я в Огуз Окюрген, там Калинка валандается в котлованах что-то слишком долго. Новая трещинка. Так вот они, как на худой посудине… Оленька, устрой ее в тепло! У нас ведь и обогреться почти негде. Пришлось отказать в дровах всем. Я инвалид. Мне из жалости, из христианского братолюбия немножко дают, — не то иронически, не то грустно улыбнулся и вышел.
Оленька оставила Шуру у себя. Она боялась, что во всяком другом месте, без ее контроля, Шура неосторожно проговорится, и это дойдет до Елкина. Он разволнуется, а тут ему — и конец.
Зябко кутаясь в шерстяной платок и мелькая перед Оленькой то сердитым насупленным лицом, то взволнованной спиной, Шура кружилась в зеленоватом сумраке комнаты и говорила:
— Когда же мы скажем, когда? Сегодня, завтра, через месяц?
— Нельзя, это его убьет. Я скажу сама, — упрямо твердила Оленька.
— А мне прикажете что — уезжать или дожидаться, когда вам вздумается? И тем, замерзающим людям тоже дожидаться?
Маленькая Оленька, свернувшись комочком, сидела на табуреточке в темном углу и напоминала котенка, загнанного сильным и злым противником, но не желающего сдаваться. Она пофыркивала и сторожким недружелюбным взглядом следовала за Шурой, но вот Шура подбежала к Оленьке, схватив за худенькое, с проступающими костями плечо, сердито прохрипела:
— Я сегодня скажу. Как хотите, можете подготовлять его, можете не подготовлять!
Оленька выскользнула из угла на простор комнаты и повернула выключатель другой, большой лампы.
— Что вы, зачем, что с вами?! — забормотала Шура, приметив страх на лице девушки.
— А что с вами? У вас злющие глаза. Вы меня хотели ударить?!
Они стояли под светом, как пойманные воры, но успевшие принять невинный и честный вид, одна — вся красная от досады и злости, другая — испуганная и убежденная, что ее хотели поколотить.
Хлопнула наружная дверь, заскрипел пол под обледенелыми сапогами. Из Огуз Окюрген вернулся Елкин Он заметил на лицах женщин последние тени их недавних переживаний и спросил, придавая своему вопросу бόльшую, чем обычно, значительность:
— Как вы себя чувствуете? Не замерзли?
— Я — прекрасно. — Шура, как бы желая поправить волосы, призаслонила лицо рукой: она чувствовала, что блеск глаз и яркость щек выдают ее волнение. — Сходила к врачу, и он помог мне.
— Хороший доктор, однажды он помог и мне. — Инженер раздевался и приговаривал, озираясь на Шуру: — Хороший, приветливый. Вы это умно сделали, что приехали к нам. Да-с, именно к нам.
Подошел к Оленьке, приподнял ее лицо к свету и спросил:
— А дочка моя чем-то встревожена. Чем? — и выжидательно повернулся к Шуре, точно вопрос относился к ней.
— Мне, папочка, завтра на работу. Я думаю, не попросить ли еще недельку отпуска.
Из кармана елкинской шубы выскочил Тигра, привыкший всюду сопровождать хозяина, и громко замяукал. Все бросились к нему: Шура разглядеть ярко расцвеченного котенка, Елкин поласкать, Оленька дать ему молока, и все поняли, что эта поспешность продиктована желанием что-то скрыть. Котенок, подбирая животишко, торопливо вылавливал из посудинки пропитанные молоком хлебные крошки и с ворчаньем озирался на Елкина, который гладил его по спине против шерсти, приговаривая:
— Ешь, проказник, ешь! Скоро я назначу тебя начальником вместо Леднева. Ты не подведешь меня, а? Конечно, мы ж с тобой друзья, закадычные. Сейчас будем принимать доклады. Да-с, будем!
Котенок вылизал посудину, почистил лапками губы и взобрался на плечо к Елкину.
— Товарищ Грохотова, мы готовы, — сказал вдруг инженер и присел к столику, за которым всегда принимал доклады. — Начинайте!
Котенок перебрался с плеча в карман пиджака, самое теплое место из доступных ему.
— Я не понимаю, чего хотите вы. — Шура растерянно поглядела на инженера, на Оленьку.
— Доклад, доклад. — Елкин покивал на стул. — Садитесь и!.. Недавно ваш муж спрашивал по телефону, как доехали вы, и, между прочим, обмолвился про доклад.
— Папочка, ты только не волнуйся, — прошептала Оленька.
Молча, не двигаясь, он сидел против Шуры и следил за нею широко открытыми потемневшими глазами. Изредка по правой половине его лица пробегала судорога. Шура, то припадая к стопе обличительного материала, то откидываясь на спинку стула и поминутно смачивая теплым чаем охрипшее горло, торопливо рассказывала. Оленька дежурила у двери и телефона, отвечая на стуки и вызовы, что инженер занят, принять не может. Время от времени она подбегала к Елкину и, обнимая за плечи, шептала ему в ухо:
— Папочка, не волнуйся.
Стучали и звонили поминутно. Елкин слышал взволнованные голоса Широземова, Козинова, завхоза и догадывался, что на участке произошли какие-то важные и неожиданные события, возможно, то последнее, чего он так боялся.
— Звонят с Джунгарского, Усевич! — объявила Оленька. — Что ему ответить?
— Что-нибудь. Продолжайте! — Елкин ударил кулаком в стол и повернулся спиной к телефону. — Успеем, узнаем все. Продолжайте, товарищ Грохотова!
— Что же я могу?.. — Оленька вертела трубку, не зная, что делать с ней. — У него такой голос… Вы, может быть…