«Сынок», — опять твердо поправили его.
— Ну, ин так... перед кем запираться... Сынок... сыночек ты мой!..
Теплый комок растаял в согревшейся груди. Сочилась кровь.
— Только бы поспеть... не помереть... сказать... трактир... все ему... сыночку... все ему...
Темная, пусто простиравшаяся над степью ночь наполнилась смыслом.
Он сделал безумное усилие, стал на колени и на руки, вытянул по-воловьи шею и с клокочущим хрипением в груди завыл:
— У-у-у-у!..
Опять пополз. Мигали огни. Не прижимал раны, давая свободно течь крови, и полз, опираясь обеими руками.
— У-у-у-у!..
Долго.
Среди бесстрастно ровной темноты проступили густые, неопределенно черные пятна, и вздулся огонек.
Захар прополз еще два шага, теряя последние силы, уронил голову и прохрипел:
— Во... тут я... пропадаю...
Сухая земля зазвучала шагами, потом в темноте голос:
— Кто тут?
Темная фигура выросла огромным силуэтом.
— Сказывай, кто?
— Уби...ли... у...бил... кровь... перевяжи... кровью... изойду...
— Никак Захар Касьяныч?.. Так и есть!.. Да кто тебя?.. Гляди ты!..
— Инже...нер... Полы...нов, перевяжи ты, господа ради...
— Ах, беда!.. Перевязать-то нечем.
— Рубаху порви, Осипушка... не забуду этого век.
В темноте смутно маячит, как громадного роста человек снял рубаху, разорвал и стал перевязывать. Захарка мычал, подавляя стоны.
— Ох, постой... не подымай... спервоначалу сходи на курган... леворверт подыми... которым стрелил инженер... никому не сказывай... Спички есть ли?
— Есть. Где, говоришь? На кургане... ох!..
Было так же темно. Из оконца ложилась бледная полоска света.
Захар лежал на земле. Ныл бок. Лежал на земле, прислушиваясь к боли, к замолкшим в темноте шагам и к тому теплому и ласковому, что грело грудь, пустеющую от крови.
— Сы...ночек!..
Стояла огромная ночь.
Снова раздались оттуда, из темной степи, по сухой земле шаги ближе и ближе, и силуэт огромного тела зачернелся над ним.
— Нашел. Теперь давай понесу.
— Ой-ёй!.. ой, больно... ой-ёй-ёй-ёй!.. Постой, дай передохнуть... дай трошки передохнуть...
Тот опустил на землю и сам присел на корточки возле, огромный, темный, обнаженный. В груди раненого клокотало. Из оконца лежала все та же бледная полоска. И стояло великое молчание.
Нарушая его, раненый заговорил:
— Оси...пушка, ох!.. Слышь, сынок... сыночек у меня... каюсь... мой это... сыночек...
Темный силуэт так же чернел над ним.
— Про...сти, Осипушка... изобидел тебя... награжу... ох!.. ежели смерть... не придет...
Тот так же молчал, потом голос его в темноте:
— Похоронил... похоронил Марью-то... Марью Алeксеевну-то похоронил...
Долго сидел на корточках, темный, грузный и голый.
— Ты... ежели помру... заяв... за...яви начальству... убил... меня... инженер По...лынов... Николай... Нико...лаич... леворверт представь... А... ежели... живой... оста...нусь, никому... не сказывай... А трактир... вся абселюция... сы...ночку...
Замолчал и стал реже дышать с клокотанием в груди.
— Похоронил... напоследях и головы не подымала... только глазами поведет, где я.
Осип долго сидел над ним, потом поднял и понес, как ребенка, и смутно и неясно проступали все больше огни трактира.
IX
Когда Захарка открывал глаза, — видел над собой ровно тянущиеся потолочные доски и шляпки пришивших их гвоздей. Возле — табуретка, на ней опрокинутый медный таз и молоток, чтобы звать, когда понадобится. Но он был слаб и, когда хотел позвать, не мог поднять руки, и снова наплывала стирающая все ощущения дремота.
Может быть, минута, может быть, полсуток пройдет, приподымет тяжелые неслушающиеся веки — огромная женщина, загораживая стену и дальнюю дверь, стоит перед ним с раздувшимися руками и ногами, с лицом каменных баб, которых находят в курганах. Стоит, глядя утонувшими в оплывшем лице глазами.
Захар не знает, на самом это деле или только мутнеет в глазах. Хочется провести рукою, и, кажется, рука пройдет через нее, как в воздухе, но рука не подымается.
Та стоит и без звука шевелит громадными, как резина, губами. Захару кажется, она хочет сказать:
— Може, вам чего надо, Захар Касьяныч?
И не знает, слышится ли это, или в комнате никого, он — один. Страшно хочется, чтобы это было на самом деле, и, чтобы подтвердить действительность, говорит:
— Нет, ничего не надо, Параскева.
Нет, не говорит: язык без движения лежит в пересохшем рту.
Чтоб как-нибудь ответить, дать понять, что он думает о ней, чувствует ее близость, благодарен, слегка качает головой.