— Попа! попа!
Подбежавшие молодые солдатки:
— Оркестр! оркестр!
Оркестр одолел.
Конные стали слезать с лошадей.
— Ну, шо ж, зовите оркестр.
Нескончаемо идут беженцы, солдаты, и торжественно, внося печаль и чувство силы, мрачно и медленно звучат медные голоса, и медно сияет солнце.
XXXIV
Казаки были разбиты, но Кожух не трогался с места, хотя надо было выступать во что бы то ни стало. Лазутчики, перебежчики из населения, в один голос говорили казаки снова сосредоточивают силы, организуются. Непрерывно от Екатеринодара подходят подкрепления; погромыхивая, подтягиваются батареи; грозно и тесно идут офицерские батальоны; всё новые и новые прибывают казачьи сотни, — темнеет кругом Кожуха, темнеет всё гуще огромно скопляющаяся сила. Ох, надо уходить! Надо уходить; еще можно прорваться, еще недалеко ушли главные силы, а Кожух... стоит.
Не хватает духу двинуться, не дождавшись отставших колонн. Знает: не боеспособны они; если предоставить их своим силам, казаки разнесут их вдребезги — все будут истреблены. И тогда в славе, которая должна осенить будущее Кожуха как спасителя десятков тысяч людей, это истребление будет меркнущим пятном.
И он стал ждать, а казаки накапливали темно густеющие силы. Железный охват совершался с неодолимой силой, и в подтверждение, тяжко потрясая и степь и небо, загремела вражеская артиллерия, и без перерыва стала рваться шрапнель, засыпая людей осколками, — а Кожух не двигался, только отдал приказание открыть ответный огонь. Днем над теми и другими окопами поминутно вспыхивали белые клубочки, нежно тая; ночью чернота поминутно раззевалась огненным зевом, и уже не слышно было, как шумит река.
Прошел день, прошла ночь; гремят, нагреваясь, орудия, а задних колонн нет, всё нет. Прошел второй день, вторая ночь, а колонн всё нет. Стали таять патроны, снаряды. Велел Кожух бережней вести огонь. Приободрились казаки; видят — реже отвечать стали и не идут дальше — ослабли, думают, и стали готовить кулак.
Три дня не спал Кожух; стало лицо, как дубленый полушубок; чует, будто по колена уходят в землю ноги. Пришла четвертая ночь, поминутно вспыхивающая орудийными вспышками. Кожух говорит:
— Я на часок ляжу, но ежели что, будите сейчас же.
Только завел глаза, бегут:
— Товарищ Кожух! Товарищ Кожух!.. плохо
Вскочил Кожух, ничего не поймет, где он, что с ним. Провел рукой по лицу, паутину снимает, и вдруг его поразило молчание, — день и ночь раскатами гремевшие орудия молчали, только винтовочная трескотня наполняла темноту. Плохо дело, — значит, сошлись вплотную. Может, уже и фронт проломан. И услыхал он, как шумит река.
Добежал до штаба — видит, лица переменились у всех, стали серые. Вырвал трубку — пригодились грузинские телефоны.
— Я — командующий.
Слышит, как мышь пищит в трубку:
— Товарищ Кожух, дайте подкрепление. Не могу держаться. Кулак. Офицерские части...
Кожух каменно в трубку:
— Подкрепления не дам, нету. Держитесь до последнего.
Оттуда:
— Не могу. Удар сосредоточен на мне, не выд...
— Держитесь, вам говорят! В резерве — ни одного человека. Сейчас сам буду.
Уже не слышит Кожух, как шумит река: слышит, как в темноте раскатывается впереди, вправо и влево ружейная трескотня.
Велел Кожух... да не успел договорить: а-а-а!..
Даром, что темь, разобрал Кожух: казаки ворвались, рубят направо-налево, — прорыв, конная часть влетела.
Кинулся Кожух; прямо на него набежал командир, который только что говорил.
— Товарищ Кожух...
— Вы зачем здесь?
— Я не могу больше держаться... там прорыв...
— Как вы смели бросить свою часть?!
— Товарищ Кожух, я пришел лично просить подкрепления.
— Арестовать!
А в кромешном мраке крики, хряст, выстрелы. Из-за повозок, из-за тюков, из-за черноты изб вонзаются в темноту мгновенные огоньки револьверных, винтовочных выстрелов. Где свои? где чужие? сам черт не разберет... А может, друг друга свои же бьют... А может, это снится?
Бежит адъютант, в темноте Кожух угадывает его фигуру.
— Товарищ Кожух...
Взволнованный голос, — хочется малому жить. И вдруг адъютант слышит:
— Ну... что ж, конец, что ли?
Неслышанный голос, никогда не слышанный Кожухов голос. Выстрелы, крики, хряст, стоны, а у адъютанта где-то глубоко, полусознанно, мгновенно, как искра, и немножко злорадно: