Фонарь трепетно мигающим пятном скользит по бурьяну, по шершавой траве, ища чего-то, и на секунду из темноты выступает то покосившаяся дверь, то подслеповатое окно, то бревна неясно белеющего недостроенного сруба, и от этого мелькающего света по бокам еще гуще стоит темь.
Издали, должно быть из степи, доходят перебивающие друг друга голоса, сорвавшаяся песня, темный говор.
Пятно, скользя и мелькая, упало на одинокую землянку. Она молча выдвинулась зияющими нежилыми окнами и дверями — здесь вырезали целую семью.
Кругом глухо спят.
И вдруг, разом огромно и зловеще наполняя темноту, режет:
— Ка-рра-у-у-л!..
Инженер остановился, подождал.
«Черт знает что!..»
Тихо. Снова загорланили дальше.
Трактир светился в два ряда окон. Голоса, шум, песни, удары шаров.
Полынов отворил дверь. Ударил смешанный дух вина, водки, прованского масла, маринованной рыбы и нечистого потного тела.
В говоре, в синем табачном дыму колеблются огни стеариновых свечей, и по раскрасневшимся, с влажно сверкающими зубами, лицам женщин, по жирным складкам обрюзгшего, обвисшего тела мирового, по стенам, по полу воровски бродят трепетные тени, все шевеля и поминутно меняя, как будто все живое не зависимо от людских движений.
Лица всех повернулись, и дружно раздалось:
— A-а, Николай Николаевич! Милости просим!..
— Давно ждем...
— Без вас дом — сирота.
— Вы меня извините за прародительский грех, — анафемски душно... Знакомьтесь, господа: Николай Николаевич Полынов, прекраснейшая личность в полном смысле слова, а это наш Демосфен. В камере у меня мы постоянно ссоримся, но вообще друзья закадычные. Это — юный представитель промышленности и торговли... А, вы знакомы... Ну-с, а теперь, дорогой Николай Николаевич, — вы уж не обидьте нас, чудесный коньяк. Этот Захарка — мошенник и кандидат в арестантские роты, но вина умеет поставить прекрасные. Пожалуйста.
— Благодарю вас, пить я не буду, — холодно проговорил инженер, озираясь и ища места присесть.
— Голубчик, Николай Николаевич, невозможно... Сюда, сюда, здесь вам удобнее... Голубчик, Николай Николаевич, — мировой молитвенно сложил волосатые руки на отвисшей, как у женщины, груди, — ведь я понимаю: вы этим хотите сказать, что глубоко презираете нас...
— Да нет, ведь я же почти не пью...
— Тогда одну рюмочку... только одну... прелестный коньяк.
— Ну, да уж ладно, одну...
Он запрокинул голову, чувствуя, как огненно обожгло, и, ставя рюмку, подумал, смягчаясь:
«Всяк имеет право жить по-своему...»
— Отчего вы ко мне не приехали? Ведь у меня громадное помещение, для всех бы хватило...
— Голубчик мой, не сердитесь! Я написал, что хочу раз в неделю камеру свою к вам переносить — ваши железнодорожники массу дел доставляют, аховый народ, и вызывать ответчиков, истцов и свидетелей за пятьдесят верст страшно неудобно... Но в данный момент дело не в этом. Просто, мы все собрались встряхнуться немного, понимаете, совлечь с себя ветхие рубища всяческих условностей и мещанской морали...
— Истлевшие личины в некотором роде... — проговорил адвокат, слегка покачиваясь, в одном жилете, запустив в карманы руки, длинный, тонкий, как глиста.
— Голубчик, так попросту, знаете... вспомните золотые годы беззаботности...
— Нет, господа, я вам не товарищ. Вы заезжайте...
— Дорогой Николай Николаевич, — проговорил мягко адвокат, беря его за руки.
— Не трогайте мои руки...
— Людям страшно трудно... страшно трудно... — от него сильно пахло вином, лицо влажнело потом, и на лоб упрямо свисал кок, — я понимаю... Женщина борется за свое... как бы это сказать... борется за свою конституцию. Она по самому своему положению, по самой природе осуждена на единомужие. Вы понимаете, ребенок ее к атому обязывает. Еди-но-му-жие!.. И борется и мораль создает соответствующую, понимаете; со-ответ-ству-ю-щу-ю!.. — Адвокат поднял кверху палец.
Женщины с раскрасневшимися лицами тупо глядели на палец, не понимая.
— Ох, есть специалистки насчет многомужия.
— Позвольте-с, — прихватил купчик расстегнутую у горла рубаху, — всякий труд имеет свою оборотную медаль, и нравственность не ко всякому месту: в благородном семействе никогда не позволю себе.
— Верно изволили выразиться, — длинным басом вступился заседатель, подняв привыкшие всегда хмуриться брови, — полицейский крючок и больше ничего, ан это подумайте: каждый год сына жду, приезжаю домой — дочь, а их у меня девятеро. Да-с, а вы, извините, думаете: взяточник — и больше ничего, а в меня три раза стреляли.