Благословенная «живность» существовала здесь только для простодушных и дураков, умные видели здесь другое — деньги. На этой маленькой улице, с ее безобидной славой усладительницы российских чревоугодников, ловцы денег чувствовали себя как танцор на паркете. Сделка, спекуляция, вексель, закладная, продажа, закупка, сбыт и пересбыт — все это, сдобренное тестовскими кулебяками и егоровскими блинами, политое рейнскими винами, словно само по себе шло в горло, вместе с жирным куском. Потом кто-то, отрезвившись, в холодном поту выбегал на пустынный ночной перекресток и орал в черное, как сажа, небо: «Ограбили! Убили, батюшки-и!..» Днем и кричать не приходилось: при первом шуме половые в длинных ангельских рубахах спускали такого с лестницы, так как в порядочном месте «буянить» никак не разрешалось. А этажом ниже орудовали «адвокаты от Иверской», разбитные «ходатели», советчики и доброжелатели «простого люда». Из пузатых чайников с малиновыми разводами весело булькала водка в стаканы, пела машина носовыми и трубными голосами, напоминая перепившийся церковный хор. Рыба здесь была помельче, хищник посерее, но разбойничья игра та же. К этой улице разного рода «блюстители», купленные, перекупленные, благоволили как к своей. Как баловню в семье, ей многое легко сходило с рук. В главных карточных клубах, Английском и Охотничьем, игра кончалась в три часа ночи. Игроки, забрав с собой карты, ехали доигрывать в Охотный ряд. Там к четырем часам утра уже открывались неказистые чайные и трактиры для приезжих крестьян и ломовых извозчиков. Игрокам отводился отдельный уголок, где они доигрывали и «пили чай». Уже на рассвете выходили из гостеприимного трактира пошатывающиеся господа в бобровых и каракулевых шапках, в плотных шубах и дохах, купеческие сынки и солидные коммерсанты, удачливые адвокаты и инженеры, обладатели крупных «кушей», их друзья и прихлебатели, а то и просто темные, прилипчивые люди, искатели счастья. Господа в бобрах свистели и кричали хриплыми голосами, садились на лихачей. Ни господ, ни трактиров не трогали.
Моисеевское веселое подворье оставило после себя наследство — Обжорный ряд. Он притулился сбоку, вниз по Тверской. «Обжорка!» Всенародные трапезные Моисеевского подворья были райскими кущами, а монашки — соловьихами на ветвях их в сравнении с теснотой, свирепой грязью и нечеловеческим галдежом Обжорного ряда, родного брата Охотного. К девятисотым годам Обжорку закрыли, а Охотный ряд опять спасся.
На одной линии с Охотным рядом, начиная от Большого театра, построенного Кавосом, и Дворянского собрания, построенного Матвеем Казаковым, дальше по Моховой и Волхонке, уже возвышались замечательные создания русского классицизма: университет, манеж, великолепный дом Пашкова, построенный талантливейшим архитектором Баженовым. Коринфские колонны с пышными фризами, отягощенными листьями и цветами, стройные пилястры, гордые карнизы, вздымавшиеся вверх, как шлем победителя, — весь этот русский ампир должен был показывать величие, силу и высокие доблести всей этой гвардейской империи, ее дворянства, охраняемых III отделением. Эта, как говорят архитекторы, «осевая» дорога русского классицизма в самом же начале ее прерывалась маленькой, куцей, приземистой улицей, с уродливо изогнутой линией домов, с гамом и грязью Обжорного ряда. Но улица опять спаслась, и, всегда с тех пор спасаясь, она строилась, как хотела, вразброд и вразнобой, тесно, липко, боясь потерять хоть вершок драгоценной рыночной земли. Счастливые наследственные обладатели охотнорядских мест со временем стали дробить их, сдавая «по мелочам». Облепленная вывесками всех цветов и размеров, как сундук деревенской щеголихи, улица так и горела самой наглой пестротой, зияла провалами своих грязных дворов, воняла своими подвальчиками, кладовыми, закоулками. Она жила тесно, плотно, среди остро пахнущих испарений соседской конкуренции, свирепого лавочного соперничества окороков, колбас, битых рябчиков и куропаток, среди колючей и жаркой сутолоки наживы, чтобы рубль подгоняло рублем же, всегда, неизменно и до скончания века.