С тех пор и не видал его. Да и не думал, что он выжил. Вот какой был наш Кремнёв… Потом уж я узнал, что за сутки боя наша застава уничтожила более четырёхсот солдат и офицеров противника…
Бригадир умолк и прохаживался вокруг стола. Молчали рыбаки. Нетронутый остывший запечённый язь лежал на деревянной доске посередине стола.
VII
Ночной туман нехотя отрывался от озёрной глади. Где-то далеко-далеко утренняя заря золотила кучевые облака.
Рыбаки, бродя по колени и выше в воде, переговариваясь между собой, грузили в лодки невод. Бригадир помогал Харитону седлать коня. Рыбак в морской тельняшке стоял на берегу, глядел на озеро, на туман и декламировал стихи:
— Это наш поэт, — пояснил бригадир, — правда, пока его стихи нигде не печатают, но он своего добьётся. Напорист, да и талант есть. Во флоте служил и всё больше о море стихи пишет.
Закончив погрузку невода, рыбаки подошли попрощаться с Харитоном и принесли два десятка копчёных лещей.
— Куда я с ними, — начал отказываться Харитон.
— А это от нас, от рыбаков, бывших солдат, твоим пограничникам, — заявили рыбаки.
— Ну разве что так, — согласился Харитон.
— Ничего, ничего, довезёшь, — вмешался бригадир. — Конь у тебя добрый, дорога прямая. Довезёшь.
Каждый рыбак пожал на прощание Харитону руку, пожелав доброго пути и хорошей службы.
Рыбак в тельняшке, прощаясь, уговаривал Харитона после службы работать в их рыболовецкой артели:
— Гляди, красота-то какая у нас! Рыбаком будешь?
— Нет, — ответил Харитон. — Я пахарь.
Последним прощался бригадир. Он шёл рядом с Харитоном, держась за стремя седла до самой дороги.
— Ну, прощай, сынок. К вечеру кончится лесная дорога. Выедешь на поляну. На поляне высота есть, там, сказывали, до сих пор ещё дот сохранился, а перевалишь высоту, увидишь деревню, Раздольной она называется. Там заночуешь, а от Раздольной опять прямая дорога, Трогай.
Харитон тронул коня и тихой рысью пошёл по большаку.
А бригадир всё стоял и смотрел вслед воину, пока он не скрылся за поворотом дороги.
Глава шестая
Безымянная высота.
По земляному накату поросшего травой, сохранившегося дота — молодой березняк. Пустая амбразура, как пасть чудовища ощерилась на поляну по склону с высоты на редкие, ещё молодые деревья, кусты можжевельника да буйное разноцветие трав. Вокруг поляны — согра с угрюмым, уродливым, низкорослым, обросшим лишайниками еловым непроходимым лесом. Топь.
Чуть впереди дота, левее, плакучая в два обхвата берёза. Её ствол от самой земли и по грудь человека в наплывах залеченных ран и расщепин. Старая берёста продольными трещинами обнажила тоже в продольных трещинах грубый толстый коричневый пробковый слой коры. А выше и ствол, и могучие сучья в беловатой берёсте, местами тронутой то кольцами, то отдельными пятнами, будто чернью по серебру. От самой вершины все ярусы раскидистой кроны опустили к долу тонкие, длинные, бронзовые, густо покрытые зелёной листвой ветви. От неуловимого ли дуновения ветра, от дыхания ли теплом земли чуть колышутся ветви-плети и шепчутся между собой.
Но почему так притихли молодые деревья?
Почему не колышутся травы?
Почему замерли цветы?
Почему стихли птичьи голоса?
«Воин! Обнажи голову! — слышит внутренний голос Харитон. — Здесь был бой! Слушай!»
«Здесь был бой! — зашумели листвой молодые деревья. Воин! Обнажи голову! Слушай!»
«Здесь был бой! — заколыхались волнами травы. — Воин! Обнажи голову! Слушай!»
«Здесь был бой! — закачали головками цветы. — Воин! Обнажи голову! Слушай!»