Петр лукаво усмехнулся и подмигнул.
— Господи боже мой! — произнес Иван Софроныч. — Да как он еще жив остался!
— Да ему всё нипочем. Раз десять ранен был — мигом поправится и марш опять дальше. Да то ли еще? Семнадцать раз ногу ломал — срастется, и пошел опять, словно ни в чем не бывало!
— Подлинно чудно! — сказал Иван Софроныч. — Ну, и теперь, стало, что-нибудь такое? — спросил он.
— Нет, дуэли не было. А вот что: сказать правду, так я знаю притчину.
— Что такое? — с живостью спросил Иван Софроныч.
— Боюсь! не любит, когда я о нем рассказываю.
— Ну да я никому, а может, пособить сумею.
— Вряд ли; дело-то, видите, такое…
— А что?
— Да уж сказать разве: попроигрался!
— Проигрался!
— Да. И денег у нас совсем нет, — чем платить?
— Ну, еще не беда. Я привез деньги — расплатится. А много проиграл, слышно?
— Да тысяч сто, должно быть.
— Сто тысяч! — воскликнул с ужасом Иван Софроныч. — Ну, не будет столько. Да как же его, сердечного, угораздило? Ведь большая сумма, большая сумма сто тысяч!
Раздался звонок.
— Ну, прощайте, Иван Софроныч! заходите!
Камердинер ушел к барину, а Иван Софроныч спустился с лестницы и, медленно пробираясь по тротуару, предался соболезнованию о проигрыше Тавровского. Иван Софроныч был так устроен природою, что чужое горе часто трогало его больше собственного, а если он кому-нибудь служил, то уж предавался ему душой и телом. Поэтому проигрыш Тавровского сильно озадачил его, и старик изыскивал в голове своей способы, как бы помочь беде. Ничего, однако ж, придумать он не мог. Тоска напала на него страшная, и он не знал, что делать. Не получив аудиенции у Тавровского, Иван Софроныч вздумал наконец навестить двух его родственников, которых имения находились поблизости имений Тавровского. Ивану Софронычу поручено было собрать и привезти в Петербург сведения о состоянии их. Здесь было больше удачи; старый князь, двоюродный дядя Тавровского, тотчас принял Ивана Софроныча и посадил; но тут ждал бедного старика новый удар. Между разговором князь спросил:
— А что Павел Сергеич? Видели его?
— Сейчас был у них, но не видал: сегодня не принимают.
— Бедный Павел Сергеич! — заметил князь. — Ему не до того: проигрался!
— Слышал, слышал, ваше сиятельство! — отвечал Иван Софроныч. — Скажите, какое несчастие! и, говорят, значительную сумму проиграл — тысяч сто!
— Сто тысяч! (князь усмехнулся). Хорошо, если б только сто тысяч! Да сто тысяч было еще на прошлой неделе, а теперь, говорят, уж полтораста с лишком.
— Полтораста тысяч! — воскликнул с неподдельным ужасом Иван Софроныч. — Нет, вы изволите шутить, ваша сиятельство!
И он долго не хотел верить.
Понурив голову, сошел Иван Софроныч с лестницы и отправился к другому родственнику. Там опять разговор зашел о Тавровском и его проигрыше, и сердце бедного старика было поражено новым ужасом: родственник объявил, что знает наверное, будто Тавровский в течение прошлой недели и в начале нынешней проиграл с лишком двести тысяч!
Не в духе воротился домой Иван Софроныч.
Глава XLIX
Торжество Ивана Софроныча
Целую ночь Иван Софроныч думал о проигрыше Тавровского и о том, каким бы образом поправить дело. Много передумал он, часто и глубоко вздыхал, пока наступил одиннадцатый час. Тогда Иван Софроныч оделся и через полчаса снова звонил у квартиры Тавровского. Тавровский принял его, но всё еще был не в духе; лежа на диване лицом к стене, выслушал он донесения Ивана Софроныча о состоянии села Софоновки и о различных мерах благоустройства, предпринятых им, и остался совершенно равнодушен, как будто дело шло о чужом имении. Иван Софроныч не терял духа, рассчитывая на статью о доходах, которые удалось ему значительно увеличить. Но когда и статья о доходах прошла без малейшего признака участия и одобрения со стороны Тавровского, Иван Софроныч потерялся. Минут десять стоял он, не говоря ни слова. Тавровский тоже молчал, погруженный в свои мысли.
— Что еще? — наконец спросил последний, очевидно с целью прекратить аудиенцию.
— Ведомость о состоянии Софоновки и находящейся при оном селе фабрики. Тож приходо-расходная ведомость, — проговорил Иван Софроныч унылым голосом.
— Потрудитесь положить, — сказал Тавровский, не поворачивая головы и указывая рукой на столик подле себя.
Иван Софроныч положил и прибавил тем же плачевным голосом:
— Деньги сорок две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек ассигнациями.
— И деньги тут положите.
Иван Софроныч расстегнул сюртук, вынул из жилетного кармана ножичек и, распоров боковой карман сюртука, зашитый для предосторожности, достал полновесный бумажник и начал укладывать стол пачками ассигнаций, предварительно пересчитывая каждую; потом он таким же порядком распорол левый карман своих рейтуз и достал оттуда несколько свертков, в которых оказалось золото; разложив их симметрически по кучкам, Иван Софроныч дополнил сумму серебром и медью, достав то и другое из особых кошельков, хранившихся в разных карманах его одеяния. Исполнив всю эту работу, которая продолжалась довольно долго и во время которой Иван Софроныч по временам искоса поглядывал на Тавровского, старик сказал:
— Изволите пересчитать?
— Не нужно: я вам верю, — сказал Тавровский. — Вы честный человек и хороший управляющий! — прибавил он, сделав движение головой, подобное поклону.
Иван Софроныч понял, что он только из деликатности не прибавил: «Идите», но не трогался с места. Ему смертельно жаль было Тавровского. «Как мучится, как убивается, сердечный!» — думал Иван Софроныч, и, нет сомнения, честный старик готов был бог знает чем пожертвовать, лишь бы возвратить ему спокойствие и веселость. Иван Софроныч стоял понурив голову. Молчание продолжалось несколько минут.
— Да, — сказал Тавровский, как будто только заметив, что Иван Софроныч еще не ушел, — сколько вы привезли денег — сорок тысяч с чем?
— Сорок две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек, — поспешно сказал Иван Софроныч.
— Так сорок тысяч оставьте, а остальные возьмите в награду за ваше усердие и честность.
Слезы подступили к сердцу управляющего.
— Не того жду я, — сказал он. — Я много доволен вашей милостию, а если позволите старику слово сказать…
— В другое время, Иван Софроныч, — благосклонно отвечал Тавровский.
— Нет уж, теперь, батюшка, теперь, коли милость будет! — воскликнул Иван Софроныч, приближаясь к Тавровскому, и продолжал с возрастающим жаром: — Сердце болит, глядя, как вы убиваться изволите, — а из чего? Ведь уж, осмелюсь доложить, дело сделано; горевать поздно, а лучше подумать, как пособить горю.
— Какому горю? — равнодушно спросил Тавровский.
— А как же, батюшка, я ведь знаю. Не рассердитесь глупому слову старика: попроиграться изволили, слышно?
— Кто вам сказал? — спросил Тавровский, всё еще не приподнимаясь с дивана и не поворачивая головы, но уже несколько живее.
— Как же, батюшка? Мне и князь Горбатов говорил, и Александр Екимыч говорил.
— Что ж они говорили?
— Да князь сказал, что полтораста тысяч изволили проиграть, а Александр Екимыч так божились, будто даже двести!
— Так лгут же они оба! — резко воскликнул Тавровский, вскакивая с дивана и останавливаясь перед Иваном Софронычем. — Не полтораста и не двести тысяч, а триста пятьдесят!
— Как, вы изволили проиграть триста пятьдесят тысяч?
— Да, и через неделю должен заплатить.
— Через неделю?
— Я дал честное слово.
— Изволили дать честное слово, так, конечно, следует заплатить через неделю. Да как справиться? Много недостает еще?
— Да полчаса тому назад, — отвечал, улыбаясь, Тавровский, — недоставало ровно трехсот пятидесяти тысяч, а теперь недостает немного меньше.