Я до сих пор еще без места. Питаемся с женой плохо. От этого и писать не хочется. Черный хлеб стал 20 тысяч фунт, белый [] тысяч.
* * *
К дяде Колей силой, в его отсутствие Москвы, вопреки всяким декретам вселили парочку. [157]
26 января 1922
Вошел в бродячий коллектив актеров; буду играть на окраинах. Плата 125 рублей за спектакль. Убийственно мало. Конечно, из-за этих спектаклей писать будет некогда, заколдованный круг.
* * *
Питаемся с женой впроголодь.
* * *
Не отметил, что смерть Короленко сопровождалось в газетах обилием заметок. Нежности. [158]
У Н.Г.
Пил сегодня водку. [159]
* * *
9 февраля 1922 г.
Идет самый черный период моей жизни. [160] Мы с женой голодаем. Пришлось взять у дядьки немного муки, постного масла и картошки. У Бориса миллион. [161] Обегал всю Москву — нет места.
Валенки рассыпались.
[...]
Возможно, что особняк 3. заберут под детский голод[ный] дом. Ученый проф. Ч. широкой рукой выкидывает со списков, получающих академ[ический] паек, всех актеров, вундеркиндов (сын Мейерх[ольда] получал академ[ический] паек! [162]) и «ученых» типа Свердл[овского] унив[ерситета] преподавателей. На академическом [...]
14.11.1922
Вечером на Девичьем поле в б[ывших] Женских курсах (ныне 2-й университет) был назначен суд над «Записками врача» [163]. В половине седьмого уже стояли черные толпы студентов у всех входов и ломились в них. Пришло несколько тысяч. В аудитории сло[...]
Вересаев] очень некрасив, похож на пожилого еврея (очень хорошо сохранился). У него очень узенькие глаза, с набрякшими тяжелыми веками, лысина. Низкий голос. Мне он очень понравился. Совершенно другое впечатление, чем тогда на его лекции. Б[ыть] м[ожет], по контрасту с профессорами. Те ставят нудные тяжелые вопросы, Вересаев же близок к студентам, которые хотят именно жгучих вопросов и правды в их разрешении. Говорит он мало. Но когда говорит, как-то умно и интеллигентно все у него выходит.
С ним были две дамы, по-видимому, жена и дочь. Очень мила жена. [164] [...]
15 февраля
Погода испортилась. Сегодня морозец. Хожу в остатках подметок. Валенки пришли в негодность. Живем впроголодь. Кругом должен.
«Должность» моя в военно-редакционном совете сведется к побе[...]
[...]жении республики в пожарном отношении в катастрофическом положении. Да в каком отношении оно не в катастрофическом? Если не будет в Генуе конференции, спрашивается, что мы будем делать [165].
16 февраля
Вот и не верь приметам! Встретил похороны и ... 1) есть каж[ется] в газете «Ра[бочий].»
Мой дневник
Публикация В.И. Лосева
1923 год Москва
24 (11-го) мая.
Давно не брался за дневник. 21 апреля я уехал из Москвы в Киев [166] и пробыл в нем до 10-го мая. В Киеве делал себе операцию (опухоль за левым ухом). На Кавказ, как собирался, не попал [167], 12-го мая вернулся в Москву. И вот тут начались большие события. Советского представителя Вацлава Вацловича Воровского убил Конради в Лозанне [168], 12-го в Москве была грандиозно инсценированная демонстрация [169]. Убийство Воровского совпало с ультиматумом Керзона России [170]: взять обратно дерзкие ноты Вайнштейна [171], отправленные через английского торгового представителя в Москве, заплатить за задержанные английские рыбачьи суда в Белом море, отказаться от пропаганды на Востоке и т.д. и т.д.
В воздухе запахло разрывом и даже войной. Общее мнение, правда, что ее не будет. Да оно и понятно, как нам с Англией воевать? Но вот блокада очень может быть. Скверно то, что зашевелились и Польша, и Румыния (Фош сделал в Польшу визит [172]). Вообще мы накануне событий. Сегодня в газетах слухи о посылке английских военных судов в Белое и Черное моря и сообщение, что Керзон и слышать не хочет ни о каких компромиссах и требует от Красина [173] (тот после ультиматума немедленно смотался в Лондон на аэроплане) точного исполнения по ультиматуму.
* * *
Москва живет шумной жизнью, в особенности по сравнению с Киевом. Преимущественный признак— море пива выпивают в Москве. И я его пью помногу. Да вообще последнее время размотался. Из Берлина приехал граф Алексей Толстой. Держит себя распущенно и нагловато. Много пьет.
157
158
159
160
Голод и холод поразили практически всю Россию. Даже «Правда» помещала на своих страницах такие жуткие сообщения и репортажи, что создавалось впечатление небывалого общероссийского бедствия. Так, в номере от 27 января 1922 года можно было прочесть следующее: «В богатых степных уездах Самарской губернии, изобиловавших хлебом и мясом, творятся кошмары и наблюдается небывалое явление повального людоедства... Тайком родители поедают собственных умерших детей...» Аналогичные сообщения поступали из многих губерний. В эмигрантских изданиях информация о положении в России печаталась под названием: «В царстве смерти». А в одном из номеров милюковских «Последних новостей» (1921, № 488) появилось и вовсе устрашающее сообщение: «Положение России безнадежно. Идет полное уничтожение русского народа. Число голодающих перевалило за 30 миллионов. Никто и ничто их спасти не может. Накормить такое количество голодных людей путем филантропии немыслимо». И тут же газета публикует высказывание В.И. Ленина о русском народе, которое он сделал якобы в конце 1921 года: «Если бы я знал, каков русский народ, я бы не сделал своего опыта, а работал бы сначала с интеллигенцией. Теперь уже поздно: интеллигенция почти вся перебита». Получается так, что это ленинское высказывание Булгаков как бы положил в основу своей будущей повести «Собачье сердце».
161
162
— Это биомеханика, — пояснил мне приятель...
— Мейерхольд — гений!! — завывал футурист...
— Искусство будущего!! — налетели на меня с кулаками. А если будущего, то пускай, пожалуйста, Мейерхольд умрет и воскреснет в XXI веке. От этого выиграют все, и прежде всего он сам... Вообще к черту эту механику...»
Политические же пристрастия режиссера были вообще чужды Булгакову. Можно лишь представить себе, как реагировал писатель на газетные сообщения о «пролетарских юбилеях» Мейерхольда. Вот на такое, например: «В длинном перечне делегаций, приветствовавших Мейерхольда в течение двух часов, мелькают такие имена, как тов. Троцкий, приславший приветствие, такие организации, как Коминтерн, Профинтерн, СНК, РВСР, ЦК РКСМ... Все они чествовали Мейерхольда не за прошлое, а именно за то, что он смело, без оглядки порвал с этим прошлым и, откликнувшись на зов революции, примкнул к... пролетарской интеллигенции... Мейерхольд удостоился большой чести: высший правительственный орган рабоче-крестьянской республики преподнес ему звание народного артиста... Он удостоился еще большей чести — ...он получил звание почетного красноармейца московского гарнизона...» (Правда, 4 апреля 1923 года).
164
165
Такие, по сути, кощунственные заявления некоторых эмигрантских кругов, а также пассивная позиция Лиги наций по вопросу о помощи голодающим в России, позволяли большевистскому руководству утверждать, что русская эмиграция и ее западные партнеры занимаются политическими спекуляциями, используя нарастающий голод в стране. «Над Волгой умирает 20 млн. человек, — отмечалось в одной из статей „Правды“, — они умирают медленной смертью. Они варят траву. Они едят глину, смешанную с растениями, дабы заполнить желудок, избавиться, хотя бы на момент, от чувства страшного голода. Они пухнут, они лежат бессильные, пока милосердная природа не отнимет у них сознания... Почему капиталистические державы не оказывают помощи голодающим массам в Поволжье? Они оттягивают эту помощь для того, чтобы [...] вырвать у советской России согласие на выплату старых долгов, вырвать у нее согласие на целый ряд экономических уступок, которые дадут миллиарды накоплений. Пусть умирают миллионы; за это время капиталисты сговорятся между собою, как совместно надавить на советскую республику».
Эти и подобные им материалы и привлекли внимание Булгакова, который, несмотря на голод, тщательно изучал прессу.
166
167
168
169
В фельетоне «Бенефис лорда Керзона» (Накануне, 1923,19 мая) Булгаков прекрасно показал способности большевиков к организации массовых шоу.
«Надо идти на улицу, смотреть, что будет. Тут не только Воровский. Керзон. Керзон. Керзон. Ультиматум. Канонерка. Тральщики. К протесту, товарищи!! Вот так события! [...] В два часа дня Тверскую уже нельзя было пересечь. Непрерывным потоком, сколько хватал глаз, катилась медленно людская лента, а над ней шел лес плакатов и знамен. Масса старых знакомых — октябрьских и майских, но среди них мельком новые, с изумительной быстротой изготовленные, с надписями весьма многозначительными. Проплыл черный траурный плакат „Убийство Воровского — смертный час европейской буржуазии“. Потом красный: „Не шутите с огнем, господин Керзон“ [...] В Охотном во всю ширину шли бесконечные ряды, и видно было, что Театральная площадь залита народом сплошь. У Иверской трепетно и тревожно колыхались огоньки на свечках и припадали к иконе с тяжкими вздохами четыре старушки, а мимо Иверской через оба пролета Вознесенских ворот бурно сыпали ряды. Медные трубы играли марши. Здесь Керзона несли на штыках, сзади бежал рабочий и бил его лопатой по голове [...] По Никольской удалось проскочить, но в Третьяковском опять хлынул навстречу поток. Туг Керзон мотался с веревкой на шесте. Его били головой о мостовую. По Театральному проезду в людских волнах катились виселицы с деревянными скелетами и надписями: „Вот плоды политики Керзона“ [...] Ничего подобного в Москве я не видал даже в октябрьские дни...»
170
171
172
По поводу поездки Фоша в Польшу «Правда» писала 8 мая 1923 года: «Поездка Фоша приобретает характер демонстрации против советской власти. Приезд Фоша в Варшаву всячески раздувается правительством и прессой, усиленно муссирующей укрепление союза с Францией. На банкете 3 мая Сикорский {25} подчеркнул общность интересов Франции с интересами сильной Польши, охарактеризовав союз как гарантию европейского равновесия. В ответном слове Фош призывал поляков к объединению и укреплению моральных устоев, отсутствие которых привело Россию к Бресту и делает ее государственный строй непрочным. Фош закончил свою речь заявлением: „Франция всегда будет с Польшей, как в мирных условиях, так и в деле защиты свободы“».
173