А он слушал. И понемногу начинал видеть, какой мучительной, бедной, маленькой, трагически нудной и безалаберной жизнью жила его бывшая жена, его Веруся. Он ведь знал и помнил Свиридова, сына первого в городе богача, фабриканта. Семья крепкая, отец-старик все в руках держит. Молодой Свиридов тогда вернулся из Англии, где полтора года терся, изучал заводское дело. Бьш женат, но жена его, вскоре после брака заболевшая хронической болезнью, уж и тогда не сходила с кресел.
Золотова тронула и победила тогда честность Веруси: она ему сказала, что любит Свиридова, раньше, чем призналась Свиридову самому. «Делай со мной, что хочешь. Но люблю и жить без него не могу. Знаю, что и он любит». Развода она не просила – зачем развод? Свиридов женат, все равно в его семье, строгой, развод немыслим.
И сам Золотов после дней и ночей, которых не хочет вспоминать, предложил, что уйдет, оставит ее устраивать свою жизнь подле того, кого полюбила. Иринарх Иванович не понимал, как могла влюбиться Вера в этого жирного, расфранченного, румяного купчика с нагло-трусливыми глазами. Но привык не доверять себе, считал, что жену надо «уважать как личность, прежде всего»… ну и решил уйти, уехать. Ребенка он любил болезненно; но какая жестокость была бы отобрать его у матери? Да и куда везти ее? Он оставлял место, ехал в Петербург, не зная сам, как устроится.
Решили, что расстаются навсегда, а видеть девочку – Золотов выговорил себе право, когда захочет.
Теперь, после восьми лет разлуки, глядя на заплаканное, острое и упрямое личико Веры, слушая ее бессвязные рассказы, в первый раз Золотов подумал, что, пожалуй, ошибся. Что, может быть, ребяческой слабостью была вся его красивая «жертва». Слишком поспешил он ее принести, во всяком случае. И забыл о Фине. Ведь она и тогда все понимала!
Вера – из тех упрямых женщин, которые, раз поверив в свою «вечную» любовь (особенно, если и окружающие в нее верят) – уже до самой смерти за нее цепляются. Теперь, даже разлюби Вера Николая Свиридова, – она умрет за мертвую любовь, как за живую, никогда не узнает, что разлюбила.
А он? Должно быть, любил по-своему, не бросил же восемь лет, хоть и надоела ему, видимо. Да он трус, не бросит из одного страха скандала. И Золотова боится: был у них серьезный разговор на прощанье.
Но какая жизнь! Сквозь путаные слова и жалобы Веры Павловны Золотов все ярче видел эту жизнь. Сцены, грубые и хамские, Верины крики, слезы и унижения, его пьяный блуд и кутежи… Перед Золотовым сидела больная, измученная, упорная в своем безумии, конченная женщина – его бывшая жена. Ей уже нельзя помочь, не в силах он. А Фина? Как она тут живет, за что? Слушал, слушал Веру, жалел, а о девочке опять забыл?
Вера Павловна все еще говорила, но уже утомилась, голос падал.
– Полноте, Вера, – произнес Золотов, сдерживаясь, встал и прошелся по комнате. – Полноте, не расстраивайте себя; в жизни это бывает. Ведь любит вас Николай Яковлевич, и вы его любите… А любовью все побеждается…
Стыдно была говорить нарочные слова, но, сделав усилие, продолжал.
– Обойдется, любовь сгладит, право… Он человек молодой, и вы еще молоды. Вам бы полечиться, на воды куда летом съездить, отдохнуть… А Финочку я к себе возьму, – закончил он. – К тому и вел.
Мысль эта пришла ему в голову всего две минуты назад. И казалось странным, что не пришла давно, не была всегда. Или была?
Вера Павловна поглядела непонимающими глазами.
– Кого? Куда?
– К себе Финочку возьму. В Петербург. Ведь нельзя же ей здесь жить…
Опять сдержался, прибавил почти ласково, как с детьми говорят:
– У меня квартира большая. В частную гимназию ее отдам, потом на курсы. Ей будет хорошо.
Вера Павловна глядела, по-прежнему тупо, не понимая.
– То есть как это, на курсы? Финочку увезете? А я-то?
– А вы… Господи, ну вы отдохнете, вам надо полечиться, попутешествовать, жизнь свою наладить…
Он уже терял терпение. Ошеломленная тупость Веры Павловны раздражала.
– Что тут удивительного? Вы должны понять, что иначе нельзя. Девочке нужно образование. Да. И что спорить? Она почти взрослый человек. Мы не имеем права делать насилие. Она сама захочет. Я не спрашивал, но знаю, она поймет. Спросить ее…
Не дожидаясь ответа, рванулся к дверям, закричал на всю квартиру:
– Фина! Где ты? Поди сюда, слышишь?
Девочка вошла через минуту. Во вчерашнем синем платьице, гладко причесанная. Остановилась в дверях, увидев отца; и медленно стала сбегать розовая краска с худеньких щек.
– Софиночка, – заторопился Золотов, даже не поздоровавшись. – Вот мы с мамой тут говорили. Хочешь в Петербург поедем? Там гимназия хорошая, потом курсы. Вот, скажи: хочешь?
– Ах, папочка! И с тобой?
По-детски рассмеялась было радостно, зарумянилась. Но в эту минуту истерически взвизгнула Вера Павловна:
– Иринарх Иванович! Да что вы со мной делаете? Да что вы со мной делаете?
Взвизгнула – замерла, опять впав в столбняк. Фина рванулась к ней, но остановилась. К отцу-и опять остановилась.
– Папа… А… мамочка? Она где?
Золотов вдруг смутился, растерялся как вчера в гостинице. Хотя глупо было теряться, из-ва чего? Дело ясное.
– Мамочке надо отдохнуть. У нее свои заботы. Мамочка поедет на воды… Ей трудно с тобой…
Вера Павловна истерически зарыдала, захохотала, повалилась ничком на диван. Сквозь надрывные рыдания выкрикивала:
– Делайте! Давайте! Добивайте! Она рада, пусть едет! Пусть! Пусть мать, как собаку… больную, негодную, одну… Пусть!
– Вера Павловна… Вера… – бормотал Золотов, не зная, что делать.
Фина стояла уже около матери. Повернула к Иринарху Ивановичу серьезное, бледное, почти старческое от серьезности лицо.
– Папочка, теперь уйди, – сказала повелительно. – Совсем уйди. А я уж знаю, у нее бывает, я знаю, что ей нужно.
– Но детка моя, как же ты…
– Уйди теперь, говорю.
Вера Павлова все билась и кричала. Горничная с каким-то флаконом влетела в комнату.
– Скорее, скорее! Я приду к тебе вечером. Уходи. Взяла его за руку, толкнула к двери.
– Эх, папа! А я не поняла. Я думала. Ну иди, иди. Я вечером…
Совсем растерявшийся от непривычных воплей, от неожиданности, от слов дочери, от всего вместе – Иринарх Иванович вышел из «своего» дома и, как пьяный, побрел в гостиницу.
Вечером Финочка не пришла.
Даже рад был Иринарх Иванович. Завтра придет, а пока надо одуматься, успокоиться.
Ясно, что он увезет Фину. Есть же предел всяким поблажкам. Ребенок не может жить в такой атмосфере. Это преступление.
Ребенок? Самое беспокойное, – что Финочка какая-то двойная: и ребенок, девочка маленькая, и взрослый человек, перед которым Золотов робеет, теряется, как слабый перед сильным. В ней детская наивность сплетена с больным, ранним знанием жизни, может быть, непосильным.
Золотов думал, как уведет ее, успокоит, как будут они тихо, любовно жить вместе… И вздрогнул. А Лизавета Семеновна? Что же это? Из головы вон!
Золотов не монах. Любить он после Веры никого не любил, но… случилось как-то, что веселая, черноглазая вдовушка Лизавета Семеновна переехала… не к нему, а в квартиру на той же площадке, рядом. Ездят и в театр вместе, и по вечерам у нее чай пьет Золотов. А то у него она хозяйничает…
Милые, легкие, простые отношения. Но нельзя. На это нельзя везти дочь. Никакого ее суда над собой не хочет Золотов. Никакой царапины не даст он своей девочке. И тут же решил, что с Лизаветой Семеновной порвет, совсем начистоту. На другую квартиру переедет.
Привык он к своему укладу, квартире, к Лизавете Семеновне. Добрая, любит без претензий, вот уж не за что обижать! А придется.
Золотов твердо решил порвать, и даже радостно ему стало от этого решения и от своей твердости. Не написать ли отсюда, чтоб уж кончить? А то Фина с первого дня догадается…
Встал утром рано, бодрый. Пил у себя в номере кофе, когда пришла Фина.