Коля вдруг ни к селу ни к городу крикнул «ура!». Но это разорвало заколдованный круг, все стали говорить, кричать, кого-то поздравлять, кого-то упрекать. Я видел, как Порфиров подошел к Лее, крепко и сердито сжал ей руку и проговорил:
– Сумасшедшая! Что ты делаешь? Для чего? Что это такое?
Лея не удостоила его ответом, пожала плечами и отвернулась. Сама Порфирова, толстые дамы, которые, хотя не все поняли, встревожились и возмутились чрезвычайно – и встали, чтобы уйти. Сделать Лее замечание Порфирова не решалась.
– Видите, господа, как все просто, – раздался опять над всеми голос Леи. – И как интересно, когда говоришь искренно! Вот я и не богатая невеста! Позвольте, позвольте, минуточку молчанья!
Она постучала ложкой о блюдце. Говор замолк.
– Искренность хорошая вещь, господа! Послушайте: между вами есть люди, которым я нравлюсь, даже очень нравлюсь… Многие, я думаю, я знаю – не в шутку мечтали сделать мне предложение. Но… я была богата! А кто, господа, решился бы так, не подумав, объявить сейчас, что готов жениться на бедной, нищей еврейке?
Она молчала – и улыбалась. И все молчали, как мертвые. Я в эту минуту заметил, что графа Рынина не было за столом: он незаметно исчез.
– Что ж, никто?
Она покачала головой, все улыбаясь. Все были тихи, как уснувшие.
Не знаю, что сделалось со мной. До сих пор не понимаю, какая сила толкнула меня вперед. Я точно не сам двигался.
Я встал резко, неловко, повалил стул и задел свой стакан. И сказал невнятно, обращаясь к Лее:
– Я готов всегда… Всегда бы готов за вас… то есть на вас жениться… Мне все равно, какие у вас деньги…
– Браво! Браво, – закричали и гимназисты, и офицеры, и барышни, хлопая в ладоши, радуясь, что наконец можно все принять за шутку. – Ай да молодец! Ай да жених! Боже мой! В тихом омуте…
Я не смущался и не оскорблялся почему-то этим смехом. Я знал, что я не шучу. Я думаю, и она знала, потому что не смеялась, а, улыбаясь, протянула мне руку.
– Хорошо, хорошо, Петя! Господа, я даю слово Пете! Только не скоро, конечно, ведь вы еще и гимназию не кончили… Так, лет через семь-восемь… Ничего, Петя, ведь и я не тороплюсь… И если вы точно так бескорыстны… И если в другом наши взгляды будут сходны…
Она опять улыбнулась и опять пожала мою руку. Я чувствовал себя почти глупым от гордости. Я старался найти глазами князя Сардорелли, но не мог. Вероятно, он ускользнул, поняв, что случилось что-то совсем не ладное.
– Видите, господа, – сказала Лея, перестав улыбаться, и опять в глазах у нее мелькнуло зло, которого я боялся, – видите, деньги вовсе не плохая вещь! Хоть и не вполне, хоть и не совсем, а все-таки они помогают нам узнавать людей!
Долго меня поздравляли и дразнили. Я не обижался. А выходя, я слышал, как два офицера разговаривали, спускаясь с лестницы. И один из них, который прежде сильно ухаживал за Леей, проговорил:
– Черт знает, что это за личность, князь Сардорелли? Ловко она его! А только жениться на эдакой – благодарю покорно! Да еще без миллионов! Это психопатка какая-то.
История на вечере у Порфировых разнеслась по городу. Все признавали, что князь Сардорелли вел себя непозволительно, что ему нельзя подать руки, хотя многие оправдывали его неожиданностью, смущением, тем, что тут же, на вечере, все растерялись и даже в голову никому не пришло в тот самый момент, что князь поступает неправильно. Некоторые всю злобу обращали на Лею.
– Еще не так бы следовало этой сумасшедшей ответить! Кой черт на ней жениться! Конечно, эти двести тысяч следовало ей в лицо бросить…
Насчет двухсот тысяч – все признавали, что на князя нашло затмение. Уж слишком публично все это было, невозможно.
Князь Сардорелли исчез, точно его никогда не бывало. Говорили, что он уехал на время в горы. Он чувствовал, что ему следует пока исчезнуть.
Седовласые чиновники с ужасом махали руками, когда их спрашивали, что это наделала жидовка. Один из них даже с Порфировым поссорился из-за этого вечера.
У меня начались выпускные экзамены. Я принялся с удвоенной силой за серьезные занятия – у меня было нечто впереди. Папе и маме я ничего не сказал. Им, верно, передавали мой поступок за столом, но в виде шутки. Тем лучше. Они все узнают в свое время.
У Порфировых меня упорно называли «женихом». Мне это наконец стало надоедать. Благодаря вечным издевательствам, а больше ввиду экзаменов, я реже прежнего заходил к Порфировым. Я хотел бы Лею видеть наедине, а это не удавалось.
Она сидела или с барышнями Порфировыми, или с Колей. Раза три я заставал ее у графа Рынина – и каждый раз чувствовал себя неприятно: не нравился мне этот человек. В глазах у него, когда он смотрел на Лею, было что-то хищное, как у ястреба: злое и холодное восхищение. Вероятно, она ему нравилась по-своему.
Порфировы собирались на воды: этого хотела Лея. Сам Порфиров осенью ждал перевода в Петербург или Киев. Этот вопрос для меня был важен, потому что я намеревался поступить в университет в том городе, где будет Лея. Но хотелось мне больше в Петербург.
Я не колебался в выборе факультета. Конечно, юридический! Хлебный факультет. К тому же у меня издавна большие способности к политической экономии. Да и протекция у меня с папиной стороны. Захочу – по службе прекрасно могу пойти. Лето, рассчитывал я, пройдет в сборах, в прощаньях. А к августу надо уже и отправляться.
Я мирно кончил свои экзамены. Правда, я кончил не из первых, но я за этим и не гнался. Признаюсь, я был доволен, когда узнал, что все кончено. За обедом мы выпили бутылку шампанского, мои маленькие братья и сестры кричали «ура!». Мама поцеловала меня, назвав «своей гордостью», а папа крепко жал мои руки, и оба мы были растроганы.
Потом я пошел бродить по улицам, улыбался про себя и даже вполголоса напевал турецкий марш, что у меня всегда служит признаком удовлетворения и полного довольства собою.
Когда наступил вечер – я отправился к Порфировым. Пробило уже девять часов. Ночь была душная, черная, тихая, давила, как меховая шуба в жаркую погоду. Я шел под деревьями, которые опустили свои большие, сочные листья, утомленные жарой. Между ветвями, густыми, сильными, сплетенными, виднелось иногда небо. В небе прыгали крупные звезды и казались безотрадными и тяжелыми, как вся ночь.
У Порфировых никого не было дома. Я хотел уйти, но горничная мне сказала, что Лея Николаевна дома и что про меня ничего не было сказано, а других велели не принимать.
Горничная вернулась и попросила меня в гостиную.
Я прошел пустые, слабо освещенные комнаты. В гостиной было совсем темно. Горничная исчезла. Я ощупью добрался до двери так называемой маленькой гостиной, где я в первый раз увидел Лею за пианино и откуда теперь виднелась полоса света.
На столе горела одинокая лампа под мутным абажуром. Углы комнаты терялись. Я увидал дверь, распахнутую на темный балкон, и догадался, что Лея там.
Она действительно была там, на низком кресле, совсем около узорной решетки.
– Это вы, Петя? – сказала она, протягивая мне руку. – Я никого не ждала, я не совсем здорова.
– Извините, я помешал… Я могу уйти…
– Нет, все равно. Останьтесь. Никого нет дома. И такая духота. Надо уезжать отсюда. Я выносить этого не могу.
Мне стало досадно, что она говорит о себе и даже не спросит меня, как сошел последний экзамен. Я подождал немного, но потом не выдержал и объявил:
– А я гимназию совсем кончил.
– Вот как, – протянула Лея с убийственным равнодушием. – Поздравляю вас.
– Теперь я в университет. Не знаю только куда, в Киев или в Петербург.
Лея молчала.
– Вы где будете, Лея Николаевна? В Петербурге? Еще неизвестно?
Мои глаза привыкли к темноте, и я различал фигуру Леи на низеньком кресле – в светлом, широком платье.
– Неизвестно… – проговорила она медленно, точно думая о другом. И сейчас же прибавила иным тоном, беспокойным и быстрым: – Послушайте, Петя, вы меня очень любите?