Выбрать главу

Окна без занавесок, две пустые стены, потому что мебели сравнительно было мало, светлые обои и холодный пол без ковра – все это делало комнату Богдановича неуютной и неприветливой, но он привык к ней.

Людмила Васильевна, заходя к Богдановичу, всякий раз восхищалась его квартирой.

– Вот комната истинного художника! – говорила она.

Недавно мужу Людмилы Васильевны предложили хорошее место в Тамбове. Они уехали, и Богданович стал получать из «провинциального захолустья» самые отчаянные, но не грустные письма. Бесплодная и продолжительная тоска была совсем не в ее характере.

Взволнованный разговором с Троцким, Богданович сел в кресло и думал о Смирнове.

Вдруг старая мысль, старая забота, тревожившая его с утра, опять вернулась к нему. Наташа!

Он не был у Мансуровых уже целую неделю. Ему показалось странным, что Наташа его так привлекает. «Неужели я влюбляюсь? – думал он. – Нет, не стоит. Страшно. Вдруг в самом деле я – могу любить? И ведь ничего из этого не выйдет. Не пойду к ним больше. Некогда. Работать, работать надо… Такие, как Смирнов – достигают… Конечно, привычка к труду, усидчивость много значат».

Но все-таки мысль о Наташе не давала ему покоя. Ему казалось, что это чувство так непохоже на все, что он испытывал раньше.

«Может быть, это и есть моя первая, моя настоящая любовь? – думал он. – К чему же насиловать сердце? О, любить – какое счастие!»

И он готов был унестись в мечтах далеко, но вдруг увидел письмо на столе, принесенное, вероятно, в его отсутствие.

Письмо было от матери.

Богданович вспомнил, что не писал ей давно, и упрекнул себя.

Он разорвал конверт и стал разбирать тонкий и связный почерк.

«Митя, мальчик мой дорогой, пишу тебе третье письмо после Рождества и все не получаю ответа. Беспокоилась очень, как твое здоровье, хотела телеграмму посылать, дат Анна Павловна вернулась из Петербурга, так сказала, что видела тебя на Невском проспекте, и ты очень поправился, а подойти она к тебе не посмела, и пожалуй ты бы ее и не узнал.

Читала в журналах твои рассказы и очень на них радовалась. А я тебя писателем-то известным еще и не видала. Хороший мой мальчик, золото мое, если б ты приехал на денек, ведь недалеко, или мне что ли собраться в Питер на недельку, а? Как ты рассудишь, деточка родная, так и будет, а только все у меня думы тяжелые да нехорошие сны: и боишься, ну, как умрешь, тебя не увидав? Напиши, что ты об этом думаешь, уж я так стану ждать! Знаю, сердце у тебя золотое, сын ты у меня редкий. Если спешная работа у тебя – черкни хоть строчки две, только про то, про что спрашиваю тебя. Новостей здесь нет никаких. Амбар вот другой поставили, да Антон Казимирович на прошлой неделе скончался, и так неожиданно. Ты, впрочем, его вряд ли помнишь. Прощай пока, дорогое дитя мое, Митя, мой славный мальчик, целую тебя несчетное число раз. Напиши же, голубчик, хоть одно словечко. Твоя мама».

Дмитрий Николаевич опустил письмо на колени и утер глаза.

Ничто его так не умиляло, как письма матери. И вообще, даже одно слово «мать» имело на него большое действие.

Говорил он о матери часто и всегда глубоко растроганным голосом.

Если в театре, в самой плохой пьесе, несколько раз повторяли «мать моя!» – он невольно проливал две-три слезы, в чем потом сам признавался, смеясь.

«Милая, милая матушка! – подумал он. – Надо утешить старуху. Поеду-ка к ней. Вот летом времени много… Как мы будем счастливы оба!»

Он облокотился на стол и задумался: «Пишет, что у меня доброе сердце… Она знает, что у меня есть сердце. Оно любит ее, любит весь мир, готово любить Наташу…»

Он встал и торжественно положил руку на грудь: «Да, пускай будет так… Люби сердце, если можешь! Я даю тебе свободу!..»

VII

Портьеры сняты, мебель в чехлах, на полу сено и обрывки веревок, в столовой сундуки и чемоданы – хозяева уезжают за границу.

Иван Сергеевич ушел в последний раз в какое-то Общество. Наташе нездоровится: она велела затопить камин и, завернувшись в большой красный платок, сидит в кресле и смотрит на огонь.

– Не заболейте, Наталья Николаевна, – сказал Богданович, который пристроился рядом, на куче ковров, еще не уложенных в сундук и пахнущих нафталином. – А то, пожалуй, завтра и ехать не придется.

– Нет, ничего. Просто лихорадочка маленькая, да и устала я с укладкой. Пройдет.

– Вот теперь уедете, и Бог весть когда я напишу с вас портрет. А ведь вы обещали…

– В будущем году, отчего же…

– Удивительная у вас чистота линий!.. Я такого лица никогда не видал. И что за изящество! Лоб – положительно высокоталантливого человека…

Наташа улыбнулась:

– Видите, как наружность обманчива. Несмотря на свой лоб – никакими я талантами не обладаю…

– Вы не знаете себя. Отчего вы не попробуете своих сил ну хоть в литературе?

– Отчего же хоть в литературе? Отчего же не в живописи? Ведь все равно выбирать?

Богданович сдвинул брови: что-то неприятное почудилось ему в словах Наташи.

– Как все равно?

– Я говорю – для меня все равно, потому что я ни к литературе, ни к живописи неспособна, – поспешно сказала Наташа. – Зачем браться не за свое дело? Не то, что самой создавать, я даже и написанное не так хорошо понимаю, как бы хотела. Я соображаю не быстро, усваиваю с трудом. Мне многое и Байрона, и Лермонтова кажется не довольно простым и ясным.

– Не знаете вы себя, – повторил Богданович. – А если б попытались…

– Да зачем, Дмитрий Николаевич? Нельзя всем быть первыми да необыкновенными. Надо кому-нибудь играть и вторые роли, исправлять черную работу. Вы учители – а мы ученики. Чувствуете в себе силу учить – учите, а мы будем слушать да жить потихоньку, никому не мешая, а если придется помочь – поможем, насколько уменья хватит.

Богданович взглянул на нее с удивлением.

– Знаете ли, Наталья Николаевна, надо иметь великое смирение и сильную душу, чтобы дойти до этого… Но разве это жизнь? Не стремиться ни к чему? Не желать?

Они молчали долго. Пламя камина неясно освещало бледное лицо Наташи и ее грустные глаза. Богданович смотрел на нее.

– Милая… – сказал он тихо, и слово едва долетало до нее. – Милая, я вас так люблю.

Наташа испуганно подняла глаза. Богдановичу показалось, что она еще больше побледнела.

– Ну да, я вас люблю, с первого взгляда полюбил, как раньше никого никогда – я чувствую, и я горд этим.

– Не говорите так, Дмитрий Николаевич, – сказала Наташа взволнованно. – Я не буду слушать.

– Господи, да отчего же? Вам неприятно? – Он подвинулся к ней и старался заглянуть в лицо. – Разве я оскорбляю вас? Я вас только люблю и ничего не прошу, ничего не хочу. Вы уезжаете. Моя жизнь – такой мрак; я увидал луч света – и вы хотите отнять у меня последнее…

– Я не хочу… Но зачем это, Дмитрий Николаевич?

– Поймите, мне тяжело! Только быть около вас, слышать вас ласковый голос, только любить вас. Пожалейте меня, Наташа… я так одинок!

Он никогда не думал о том, что он одинок. Теперь, стараясь найти путь к ее сердцу, он нечаянно сказал эти слова и тотчас же нашел, что они красивы, что он действительно одинок – и сам готов был жалеть себя вместе с Наташей.

Он положил голову на ручку ее кресла. Наташа молчала. Камин потухал. Богдановичу показалось на мгновение, что она плачет в темноте.

Ему было все равно. Он чувствовал, что любит, радовался и гордился полнотой своей любви. Так любить – умеют не все!

VIII

Знакомые и приятели Богдановича, встречая его в это последнее время, удивлялись и недоумевали, что с ним, отчего такой значительный и рассеянный вид, такой нежный и грустный взгляд? На все расспросы он только улыбался, закрывал на несколько мгновений глаза и говорил, что очень много работает.

Встретил его один молодой беллетрист, специальностью которого были повести самого натуралистического характера. Беллетрист имел обыкновение носить высокую шапку, напоминавшую клобук, и шерстяные перчатки, связанные так искусно в клетку, что были похожи на спину черепахи.