Снова влюбленность пела ему песни:
Но снова сердце бьет тревогу:
И опять:
Эта книга была – мольба снова к Той, далекой, к Ней, – прийти под снежной маской, взять за руку и улететь в звездную бездну ночи, туда, где не настигнет вьюжный ветер, трубящий в рога погони.
После возвращения из Италии начинается третий период творчества Блока: романтическая символика исчезает в его стихах, они становятся более строгими, эпичными. Теперь уже не Прекрасная Дама, не Незнакомка, не Снежная Маска, а «плат узорный до бровей». Казалось, испепелив себя, Блок касается родной земли, и она наполняет его мрачным богатством наступающей трагедии. Вещим сердцем Блок уже готовится к написанию прекраснейшей изо всех своих книг «Ночные часы». Эта книга словно прощальный, смиренный поцелуй той, – в узорном плате до бровей…
Настала война. Блок работал в полнейшем уединении. Его романтическая драма «Роза и Крест» готовилась к постановке в Художественном театре. Блок, казалось, исходил все темные, глухие переулки, куда скатилась некогда печальной звездой его душа, и, вернувшись к первоистокам, встал, – суровый воин, в тяжелых латах, покрытых рубцами, с мечом и крестом – на страже Той, чей единый во все века символ – Роза.
Так, быть может, думал Блок-человек. Какой человеческий взор мог проникнуть в глубину той бездны, куда опускалась Россия? Но обреченный певец России, обрученный страшной невесте, Блок должен был идти все дальше, все глубже в русскую, дикую ночь.
С мечом и крестом – он любил такие каламбуры – Блок уехал на фронт, – много месяцев о нем ничего не было слышно. Говорили, он ничего не пишет и увлечен работой, – он служил десятником на постройках окопов и подведения конных путей к позициям.
В январе 917 года морозным утром я, прикомандированный Земгором к генералу М., объезжавшему с ревизией места работ западного фронта, вылез из вагона на маленькой станции, в лесах и снегах, и пошел к городку фанерных бараков, где было управление дружины. Мне было поручено взять сведения о работавших в дружине башкирах. Меня провели в жарко натопленный домик, где стучали дактилографисты, и побежали за заведующим. Через несколько минут, запыхавшись, зашел заведующий, худой, красивый человек, с румяным от мороза лицом, с заиндевевшими ресницами. Все, что угодно, но я никак не мог ожидать, что этот заведующий окопными работами – Александр Блок. Он весело поздоровался и сейчас же раскрыл конторские книги. Когда сведения были отосланы генералу, мы пошли гулять. Блок рассказывал мне о том, как здесь славно жить, как он из десятников дослужился до заведующего, сколько времени в сутки он проводит на лошади; говорили о войне, о прекрасной зиме… Когда я спросил – пишет ли что-нибудь, он ответил равнодушно: «Нет, ничего не делаю». В сумерки мы пошли ужинать в старый, мрачный помещичий дом, где квартировал Блок. В длинном коридоре мы встретили хозяйку, увядшую женщину, – она посмотрела на Блока мрачным глубоким взором. Зажигая у себя лампу, Блок мне сказал страшную фразу – тогда я не понял ее:
«В этом доме, я знаю, будет преступление».