Наступило утро, но все мое тело пронизывала боль, ломота, и я так и не смог встать. Часов около семи пришел Джоб, он сильно хромал, а его лицо было цвета гнилого яблока. От него я узнал, что Лео спал крепким сном, но очень слаб. Еще через два часа, со светильником в руке, пожаловал Биллали (Джоб называл длиннобородого старика Козлом — он и правда смахивал на это животное — или Билли); при своем высоком росте он едва не упирался головой в потолок каморки. Я притворился спящим, но тайком, размыкая веки, поглядывал на его сардонически-насмешливое, красивое старое лицо. Впиваясь в меня ястребиными глазами, он гладил свою великолепную седую бороду; эта борода, кстати сказать, приносила бы ежегодно добрую сотню фунтов любому лондонскому парикмахеру, который использовал бы ее для рекламы.
— Да, — пробормотал Биллали (у него есть привычка разговаривать с собой), — он очень безобразен, так же безобразен, как тот, другой, хорош собой! Бабуин — самое подходящее для него прозвище. Но он мне нравится. Странно, что в мои годы мне может еще нравиться какой-нибудь человек. А ведь пословица говорит: «Не верь ни одному из мужчин и убивай тех, к кому испытываешь наибольшее недоверие; всех женщин избегай, ибо они порочны по самой своей природе и в конце концов непременно погубят тебя». Мудрая пословица, особенно в последней своей части, вероятно, ее сочинили еще наши далекие предки. И все же мне нравится Бабуин. Любопытно было бы знать, где он научился всем этим штукам. Надеюсь, Она не околдует его. Бедный Бабуин! Эта схватка измотала его. Не буду его будить, пойду.
Он повернулся и медленно на цыпочках направился к выходу, только тогда наконец я окликнул его:
— Это ты, отец?
— Да, сын мой, это я, но я не хочу тебя беспокоить. Пришел только взглянуть, как ты себя чувствуешь, и сказать, что те, кто посягал на твою жизнь, мой Бабуин, уже на пути к нашей владычице. Она велела, чтобы привели и вас, но боюсь, вы еще слишком слабы для путешествия.
— Да, — ответил я, — придется подождать, пока мы немного окрепнем; прошу тебя, отец, прикажи, чтобы меня вынесли на свежий воздух. Здесь такая духота.
— Да, дышать здесь трудно, — согласился он. — Да и место это очень печальное. Я помню, как в детстве нашел тело прелестной женщины на том самом ложе, где ты сейчас возлежишь. Она была очень красива, и я часто тайком приходил сюда со светильником в руке — полюбоваться ею. Не будь ее руки холодны, можно было бы подумать, что она спит и вот-вот проснется: так мирно она почивала, так прекрасна была в своем белом одеянии. У нее была белая кожа и длинные, до самых пят, желтые волосы. Там, где обитает Она, есть много подобных усыпальниц; те, кто возложил усопших женщин на каменные скамьи, знали некий, неведомый мне способ, как спасти своих возлюбленных от всесокрушающей десницы Тлена, даже и в смерти. День за днем я приходил сюда и не отрываясь смотрел на нее, пока, — не смейся надо мной, о чужеземец, ведь я был еще несмышленышем, — пока не полюбил этот мертвый лик, эту скорлупку, где некогда заключалась жизнь. Ползая на коленях, я целовал ее холодное лицо и каждый раз думал, сколько мужчин любили и обнимали ее в те давно минувшие времена: все они ушли навсегда. О мой Бабуин, благодаря этой женщине я обрел мудрость, осознал быстротечность нашей жизни и бессмертие самой Смерти, постиг, что все сущее в мире уходит одним путем и навсегда забывается. Так я размышлял, убежденный, что приобщаюсь к истинной мудрости, но в один прекрасный день моя мать — женщина очень наблюдательная и горячая — заметила, что я сильно переменился, и стала следить за мной; увидев, что я часто хожу к этой прекрасной белой женщине, она решила, что я околдован — впрочем, так оно и было. В страхе и гневе она схватила светильник, поставила женщину к стене и подпалила ее волосы. Женщина сгорела до самых ступней, ибо эти мертвые тела пропитаны каким-то горючим веществом и мгновенно сгорают.
— Посмотри, сын мой, на потолок, там еще сохранились следы копоти.
Я недоверчиво поднял глаза; по потолку и в самом деле расползалось маслянистое черное пятно, фута в три величиной. За долгие прошедшие годы копоть со всех стен стерли, но вверху она еще оставалась, и в ее происхождении не могло быть никаких сомнений.
— Она сгорела, — раздумчиво продолжал он, — вплоть до ступней; впоследствии я вернулся и отрезал от них обгоревшие кости, затем обернул в полотно и спрятал под каменной скамьей. Я помню все так отчетливо, точно это случилось лишь вчера. Может быть, они все еще там? Признаюсь, с того дня я ни разу не заходил в эту пещеру. — Он встал на колени и пошарил длинной рукой под моим ложем. Его лицо просияло, с обрадованным восклицанием он вытащил оттуда какой-то запыленный сверток. Когда он развернул рваный лоскут, моим изумленным глазам предстала очень красивая ступня почти белой женщины; вид у ступни был такой, как будто ее только что туда положили.