— Я опять к вам, господин Мегра, — смиренным тоном сказала Маэ, увидев его у дверей лавки.
Мегра, не отвечая, посмотрел на нее. Этот толстый, бесстрастный и учтивый торгаш с гордостью говорил, что никогда не отступает от принятого им решения.
— Нет уж, господин Мегра… вы меня не прогоните, как вчера. А то как нам дожить до субботы? В доме ни крошки хлеба… Мы еще не расплатились, знаю… Шестьдесят франков два года должны.
Она говорила короткими, отрывистыми фразами, с трудом подбирая слова. Шестьдесят франков они заняли во время последней забастовки. Раз двадцать давали обещание расквитаться, и все не могли это сделать: никак не удавалось выкраивать по сорок су каждые две недели и уплатить долг по частям. А третьего дня как назло пришлось отдать двадцать франков сапожнику, — он грозил продать с молотка все, что у них есть. Вот почему они и остались без гроша. Не то как-нибудь перебились бы до субботней получки.
Выпятив брюхо и скрестив на груди руки, лавочник в ответ на все ее мольбы только отрицательно мотал головой.
— Господин Мегра, две буханки хлеба. Я ведь понимаю… Я не прошу лишнего, не прошу кофе… Только две трехфунтовых буханки в день.
— Нет! — гаркнул он наконец.
Из лавки выглянула его жена, тщедушная женщина, целые дни корпевшая над счетной книгой, не дерзавшая поднять голову. Она юркнула обратно в лавку, увидев, что несчастная просительница смотрит и на нее с пламенной мольбой. Ходили слухи, что она покорно уступает свое место на супружеском ложе откатчицам из числа покупательниц мужниной лавки. Все прекрасно знали; что если углекоп хотел добиться продления кредита, ему стоило только послать к лавочнику дочь или жену, — безразлично, были ли они красивы или безобразны, лишь бы не строптивы.
И теперь, взирая с мольбой на Мегра, жена Маэ испытывала тягостное смущение, чувствуя, что пристальный взгляд его маленьких водянистых глаз раздевает ее. Экий мерзавец! Ну была бы она молодой и еще бездетной бабенкой, а не почтенной матерью семерых детей! И в негодовании она пошла прочь, схватив за руку Ленору и Анри, которые усердно подбирали в канаве ореховые скорлупки и рассматривали их.
— Не принесет вам это счастья, господин Мегра! Попомните мое слово!
Оставалась лишь одна надежда — на хозяев Пиолены. Если они не дадут пяти франков, тогда хоть ложись да помирай. Она свернула влево, на дорогу к Жуазелю. На перекрестке дорог находилась резиденция правления — большое кирпичное здание, настоящий дворец, в котором каждую осень важные господа, приезжавшие из Парижа, — богачи, князья, генералы и прочие власти, задавали пышные банкеты. Проходя мимо этого дома, Маэ уже прикидывала, на что она потратит пять франков: прежде всего купит хлеба, потом кофе, потом четверть фунта масла, мерку картошки для утреннего супа и вечерней еды; ну еще, может быть, немного студня, — ведь отцу надо поесть мясного.
Навстречу ей попался настоятель приходской церкви в Монсу аббат Жуар; подобрав сутану, он шел осторожно, словно большой откормленный кот, боящийся замочить шерстку… Аббат обладал мягким нравом и, не желая восстанавливать против себя ни рабочих, ни хозяев, старательно подчеркивал, что он далек от всего житейского.
— Здравствуйте, господин аббат.
Аббат Жуар улыбнулся детям и прошел мимо, не взглянув на их мать, застывшую посреди дороги. Маэ отнюдь не была набожной женщиной, просто ей почему-то пришло на ум, что священник даст ей немного денег.
И снова они тронулись в путь, месили ногами черную липкую грязь. Надо было пройти еще два километра, тащить за собою ребятишек, а они от усталости приуныли и еле-еле перебирали ножонками. Справа и слева от дороги тянулись все такие же пустыри, огороженные дощатыми заборами, такие же закопченные фабричные корпуса, вздымавшие высокие трубы. Дальше раскинулась по сторонам необозримая низменность, темный океан вспаханной земли, и вплоть до лиловатой далекой полоски Вандамского леса не возвышалось над этим простором ни единого дерева.