Словом, я вздохнула и не пошла за ним, потому что мое открытие действительно ни к чему не пригодно, – с его помощью нельзя ни построить шалаша, ни улучшить сорта дынь, ни ускорить созревания плодов; оно совершенно бесполезно, – это просто глупость и пустое тщеславие; и он, конечно, отнесется к нему с презрением и скажет что–нибудь язвительное. Но я не могла отнестись к своему открытию с презрением. Я сказала: «О ты, огонь! Я люблю тебя, изысканное нежно–алое создание! Люблю потому, что ты прекрасен, и этого с меня довольно!» И, сказав так, я хотела прижать его к груди. Но я сдержала свой порыв. И тут же придумала новый афоризм – я дошла до него своим умом, но он так похож на мое первое изречение, что, боюсь, не является ли он плагиатом: «Обжегшийся эксперимент огня боится».
Я снова принялась за работу, и когда у меня получилась довольно большая кучка огненной пыли, я высыпала ее на пучок сухой травы – мне хотелось унести ее домой, чтобы всегда иметь под рукой и играть с ней когда вздумается, – но ветер дунул на травку, взметнул ее вверх, и она так страшно зашипела на меня, что я выронила ее из рук и бросилась бежать. А когда я оглянулась, голубой дух вился и клубился там, точно облако, и в ту же секунду я его узнала – это был дым. Однако даю вам слово, что до той минуты я никогда и не слыхала про дым.
И почти тут же ослепительно–желтые и красные языки пробились сквозь дым, и я мгновенно назвала их пламя, – и конечно не ошиблась, хотя это было первое пламя на земле. Пламя стало прыгать на деревья, величественно сверкая и то прорываясь сквозь огромную и все растущую завесу клубящегося дыма, то исчезая за ней, и я невольно захлопала в ладоши, рассмеялась и принялась танцевать от восторга, – все это было так ново и так чудесно, так удивительно и прекрасно!
Он прибежал со всех ног, остановился, уставился на огонь, широко раскрыв глаза, и минут пять–десять не произносил ни слова. Потом спросил: что это такое? Ах, ну зачем понадобилось ему ставить вопрос ребром! Я, разумеется, вынуждена была ответить, и я ответила. Я сказала, что это огонь. Если ему было неприятно, что приходится спрашивать у меня, это не моя вина. Мне совсем не хотелось сердить его.
Помолчав, он спросил:
– Откуда он взялся?
Еще один прямой вопрос, который тоже требовал прямого ответа.
– Я его сделала.
Огонь распространялся все дальше и дальше. Он подошел к краю выгоревшей лужайки, остановился, посмотрел на землю и спросил:
– А это что?
– Угли.
Он поднял один уголек, чтобы получше его рассмотреть, но, как видно, передумал и положил обратно. Потом он ушел. Ничто не интересует его.
А меня интересует. На земле лежал пепел – серый, мягкий, нежный и красивый, и я сразу поняла, что это пепел. И еще там была тлеющая зола. Я ее тоже сразу узнала. И я нашла там мои яблоки и выгребла их из золы. Я им очень обрадовалась, потому что я ведь еще молода и у меня хороший аппетит. Но я была разочарована: все яблоки полопались и были совершенно испорчены. Впрочем, оказалось, что они испорчены только с виду, – на самом же деле они стали вкуснее сырых. Огонь прекрасен, и мне кажется – когда–нибудь он будет приносить пользу.
Пятница. – В понедельник, поздно вечером, я опять увидела его на минуту, – но только на одну минуту. Я надеялась, что он похвалит меня за усердие, с каким я приводила наши владения в порядок, – ведь я работала не покладая рук и побуждения у меня были самые лучшие, – но он ничем не выразил своего одобрения, – повернулся и ушел. Больше того – он был недоволен, и вот но какой причине: я сделала еще одну попытку убедить его не переплывать водопада. Дело в том, что огонь пробудил во мне новое чувство – совершенно новое и абсолютно непохожее ни на любовь, ни на печаль, ни на что–либо другое, что мне уже доводилось испытывать. Это чувство – страх. И это ужасное чувство! Зачем только я его узнала! Оно омрачает мою жизнь, мешает мне быть счастливой, заставляет меня дрожать, трепетать и вздрагивать. Но мне не удалось убедить его, потому что он еще не познал страха и, следовательно, те в состоянии меня понять.
ИЗ ДНЕВНИКА АДАМА (ФРАГМЕНТ)
Вероятно, я не должен забывать, что она еще очень молода, совсем девочка, в сущности, и требует к себе снисхождения. Она полна любопытства, все интересует ее, жизнь кипит в ней ключом, и в ее глазах мир – это чудо, тайна, радость, блаженстве; когда она видит новый цветок, она не может вымолвить ни слова от восторга – она ласкает его, и играет с ним, а беседует, и нюхает его, и осыпает самыми нежными именами. И она помешана на красках: коричневые скалы, желтый песок, серый мох, зеленая листва, синее небо; жемчужно–розовая заря, фиолетовые тени в ущельях, золотые островки облаков в багряном океане заката, бледная луна, плывущая среди рваных туч, алмазная россыпь звезд, мерцающих в безграничном пространстве, – все это, насколько я могу судить, не имеет ни малейшей практической ценности, но раз в этом есть краски и величие – для нее этого достаточно, она совершенно теряет голову. Если бы, она могла не суетиться так и хоть изредка, хоть две–три минуты побыть в покое, это было бы необычайно отрадное зрелище! В этом случае, мне кажется, на нее было бы приятно смотреть; я даже уверен, что мне это было бы приятно, так как я начинаю замечать, что она на редкость миловидное создание: гибкая, стройная, изящная, округлая, ловкая, проворная, грациозная… И как–то раз, когда она, мраморно–белая и вся залитая солнцем, стояла на большом камне и, закинув голову, прикрывая глаза рукой, следила за полетом птицы в небе, я понял, что она красива.