Есть в Калифорнии одна птица, и мне кажется, едва ли можно найти более полный, чем она, символ человеческой памяти. Я забыл, как она называется (именно потому, что мне полезно было бы знать это, хотя бы для того, чтобы помочь вам сейчас ее вспомнить).
Это глупое создание собирает и бережно хранит самые нелепые вещи, какие только можно вообразить. Она никогда не возьмет то, что может хоть как–то ей пригодиться; она хватает железные вилки и ложки, консервные банки, сломанные мышеловки – всякий хлам, который ей трудно дотащить до гнезда и из которого невозможно извлечь ни крупицы пользы. Право же, эта птица отвернется от золотых часов, чтобы подобрать какую–нибудь патентованную сковородку.
Такова и моя память, а она не многим отличается от вашей, – и моя память и ваша равно похожи на эту птицу. Мы проходим мимо неоценимых сокровищ и забиваем себе головы самой пошлой дрянью, которая никогда, ни при каких обстоятельствах, не может нам пригодиться.
А уж то, что я однажды запомнил, непрестанно всплывает в моей памяти. И я не устаю удивляться тому, как живы эти воспоминания по прошествии многих лет и как они никчемны.
По дороге сюда я мысленно перебрал некоторые из таких воспоминаний. Это и были те самые примеры, о которых я говорил своей юной спутнице, И как ни странно, я пришел к выводу, что любым из этих капризов памяти я могу воспользоваться для того, чтобы преподать вам целый урок. Для меня несомненно, что в каждом из них заключена мораль. И я считаю своим долгом передать ее вам из рук в руки.
Помнится, когда–то я был мальчиком, и притом хорошим, даже очень хорошим мальчиком. Да, да, я был самым лучшим мальчиком в школе. И лучшим мальчиком у себя в городке на берегу Миссисипи. А жителей там было всего каких–нибудь двадцать миллионов. Можете мне не верить, но я был самым лучшим мальчиком во всем штате, и даже, я бы сказал, во всех Соединенных Штатах.
И все же, не знаю почему, кроме меня никто ни разу даже не заикнулся об этом. Я–то всегда это понимал. Но даже самые близкие родственники и друзья, как видно, этого не замечали. Мать моя в особенности подозревала, что я себя переоцениваю. И она так и не смогла побороть свое предубеждение.
А когда ей исполнилось восемьдесят пять лет, у нее отшибло память. Она растеряла все нити, которые связывают воедино узор жизни. Жила она в то время на Западе, и я приехал как–то ее навестить.
Я не видел ее, должно быть, с год. А когда я приехал, она помнила мое лицо, помнила, что я женат, помнила, что у меня есть семья, с которой я живу, но хоть убей, не могла бы сказать, как меня зовут и кто я такой. Что ж, я объяснил ей, что я ее сын.
– Но ты не живешь здесь, со мной, – сказала она.
– Нет, – подтвердил я. – Я живу в Рочестере.
– А что ты там делаешь?
– Учусь в школе.
– И большая эта школа?
– Очень большая.
– И ходят туда только мальчики?
– Да, только мальчики.
– Ну и как ты себя там ведешь? – спросила мать.
– Я лучший мальчик во всей школе, – ответил я.
– Ну и ну, – к ней сразу вернулась былая живость. – Хотела бы я видеть, каковы там остальные!
Так вот, то, что я вам сейчас рассказал, имеет две стороны: одна – это причуда памяти моей матери, вспомнившей мои школьные годы и мою юношескую самоуверенность, но забывшей все остальное, что меня касалось. Другая – это мораль. Она найдется, стоит только ее хорошенько поискать.
Вспоминается мне еще один случай. Кажется, я тогда чуть ли не в первый раз в жизни украл арбуз. Но «украл» – слишком сильное слово. Украл?.. Украл? Нет, я совсем не то имел в виду. В первый раз я изъял арбуз. В первый раз я удалил арбуз. Да, именно «удалил» – это слово я и искал. Оно определенно. Оно точно. Оно как нельзя лучше передает мою мысль Употребление его в зубоврачебном дело придает ему тонкий оттенок, который мне столь необходим. Ведь мы никогда не удаляем своих собственных зубов.
Так вот, я тоже удалил не свой собственный арбуз. Я удалил арбуз одного фермера, пока он торговался в своем фургоне с другим покупателем. Я унес этот арбуз в укромный уголок дровяного склада и расколол его на куски.
Арбуз оказался зеленым.
И знаете, когда я увидел это, то почувствовал раскаяние, – да, да, раскаяние. Мне показалось, что я поступил дурно. Я глубоко задумался. Задумался о том, что я молод, – мне было тогда лет одиннадцать. Но я твердо знал, что, несмотря на юный возраст, у меня нет недостатка в моральных устоях. Я знал, как должен поступить мальчик, если он удалил арбуз… вроде того, который достался мне.