– Я хотел сказать следующее: все мы знаем ваше доброе сердце, мистер Ричардс, но сейчас не время проявлять милосердие к провинившимся. (Крики: «Правильно! Правильно!») По вашему лицу видно, о чем вы собираетесь просить со свойственным вам великодушием, но я никому не позволю заступаться за этих людей…
– Но я хотел…
– Мистер Ричардс, сядьте, прошу вас. Нам еще предстоит просмотреть остальные записки – хотя бы из простого чувства справедливости по отношению к уже изобличенным людям. Как только с этим будет покончено, мы вас выслушаем – положитесь на мое слово.
Голоса. Правильно! Председатель говорит дело. Сейчас нельзя прерывать! Дальше! Фамилии! Фамилии! Собрание так постановило!
Старички нехотя опустились на свои места, и Ричардс прошептал жене:
– Теперь начнется мучительное ожидание. Когда все узнают, что мы хотели просить только за самих себя, это будет еще позорнее.
Председатель начал оглашать следующие фамилии, и веселье в зале вспыхнуло с новой силой.
– «Вы не такой плохой человек…» Подпись: «Роберт Дж. Титмарш».
– «Вы не такой плохой человек…» Подпись: «Элифалет Уикс».
– «Вы не такой плохой человек…» Подпись: «Оскар Б. Уайлдер».
И вдруг собрание осенила блестящая идея: освободить председателя от необходимости читать первые пять слов. Председатель покорился – и нельзя сказать, чтобы неохотно. В дальнейшем он вынимал очередную записку из конверта и показывал ее собранию. И все дружным хором тянули нараспев первые пять слов (не смущаясь тем, что этот речитатив смахивал на один весьма известный церковный гимн): «Вы не та–ко–ой пло–хо–о–ой че–ло–ве–ек…» Потом председатель говорил: «Арчибальд Уилкокс». И так далее и так далее – одну фамилию за другой.
Ликование публики возрастало с минуты на минуту. Все получали огромное удовольствие от этой процедуры, за исключением несчастных девятнадцати. Время от времени, когда оглашалось какое–нибудь особенно блистательное имя, собрание заставляло председателя выждать, пока оно не пропоет всю сакраментальную фразу от начала до конца, включая слова: «…и вы попадете в ад или в Гедлиберг. Первое предпочти–тель–не–е». В таких экстренных случаях пение заключалось громогласным, величавым и мучительно протяжным «ами–инь!».
Непрочитанных записок оставалось все меньше и меньше. Несчастный Ричардс вел им счет, вздрагивая, если председатель произносил фамилию, похожую на его, и с волнением и страхом ожидая той унизительной минуты, когда ему придется встать вместе с Мэри и закончить свою защитительную речь следующими словами:
«…До сих пор мы не делали ничего дурного и скромно шли своим скромным путем. Мы бедняки, и оба старые. Детей и родных у нас нет, помощи нам ждать не от кого. Соблазн был велик, и мы не устояли перед ним. Поднявшись в первый раз, я хотел открыто во всем покаяться и просить, чтобы мое имя не произносили здесь при всех. Нам казалось, что мы не перенесем этого… Мне не дали договорить до конца. Что ж, это справедливо, мы должны принять муку вместе со всеми остальными. Нам очень тяжело… До сих пор наше имя не могло осквернить чьи–либо уста. Сжальтесь над нами… ради нашего доброго прошлого. Все в ваших руках – будьте же милосердны и облегчите бремя нашего позора».
Но в эту минуту Мэри, заметив отсутствующий взгляд мужа, легонько толкнула его локтем. Собрание тянуло нараспев; «Вы не та–ко–ой пло–хо–ой…» – и т. д.
– Готовься, – шепнула она, – сейчас наша очередь! Восемнадцать он уже прочел.
– Следующий! Следующий! – послышалось со всех сторон.
Берджес опустил руку в карман. Старики, дрожа, привстали с мест. Берджес пошарил в кармане и сказал:
– Оказывается, я все прочел.
У стариков ноги подкосились от изумления и радости. Мэри прошептала:
– Слава богу, мы спасены! Он потерял наше письмо. Да мне теперь и сотни таких мешков не надо!
Собрание грянуло свою пародию на арию из «Микадо», пропело се еще три раза подряд со все возрастающим воодушевлением и, дойдя в последний раз до заключительной строки:
А грех в нем – лишь символ, и только, –
поднялось с мест. Пение завершилось оглушительным «гип–гип ура» в честь «кристальной чистоты Гедлиберга и восемнадцати ее Символов, стяжавших себе бессмертие».
Вслед за этим шорник мистер Уингэйт встал с места и предложил прокричать «ура» в честь «самого порядочного человека в городе, единственного из его именитых граждан, который не польстился на эти деньги, – в честь Эдварда Ричардса».
«Гип–гип ура» прокричали с трогательным единодушием. Потом кто–то предложил избрать Ричардса «Единственным Блюстителем и Символом священной отныне гедлибергской традиции», чтобы он мог бесстрашно смотреть в глаза всему миру.