– Кто же из них должен умереть? Бедный, мне его жалко!
– Нет, детка, они отказались тянуть жребий.
– Да? Почему?
– Они сказали, что тот, кто вытянет жребий, как бы сам себя добровольно приговорит к смерти, а это равносильно самоубийству, что бы там ни говорили. Они христиане, а библия запрещает лишать самих себя жизни; они готовы к смерти, пусть приговор суда будет приведен в исполнение.
– А что это значит, папа?
– Они будут расстреляны.
Чу! Опять!
Ветер? Нет. «Раз–два, раз–два!..»
– Именем лорд–протектора! Откройте!
– Папа, папа, это солдаты! Я люблю солдат, я сама открою им дверь, я сама!
Девочка вскочила, подбежала к двери и распахнула ее, радостно восклицая:
– Входите, входите! Это гренадеры, папа, я ведь знаю гренадеров!
Отряд маршем вошел в комнату, солдаты выстроились в шеренгу, вскинув ружья на плечо. Офицер отдал честь, полковник Мэйфэр ответил тем же, вытянувшись по–военному. А жена полковника стояла рядом с мужем, — она была бледна, лицо ее исказилось страшной душевной мукой, но ничто больше не выдавало страданий несчастной женщины. Ребенок радостно, во все глаза смотрел на происходящее.
Долгое прощальное объятие всех вместе — отца, матери и дочери. Затем приказ: «В Тауэр — шагом марш!» Полковник четким военным шагом вышел из дому, следом за ним отряд, и дверь закрылась.
– Видишь, мамочка, как все прекрасно получилось! Я же говорила тебе, что все будет хорошо. Теперь они пошли в Тауэр, и папа увидит тех полковников, и он...
– Подойди ко мне, бедное мое невинное дитя...
II
На следующее утро убитая горем мать не могла подняться с постели. Вокруг больной дежурили врачи и сиделки, они переговаривались между собой шепотом. Девочке не разрешили входить в спальню матери, ей велели поиграть и побегать: мама серьезно больна. Абби, закутанная в теплую шубку, вышла из дома и некоторое время играла неподалеку. Но вдруг она подумала, как странно и нехорошо, что папа так долго в Тауэре и даже не знает, что мама заболела. Надо ему сказать, Абби сама это сделает.
Час спустя военный трибунал в полном составе предстал перед генералом Кромвелем. Генерал, мрачный, стоял выпрямившись, опираясь о стол костяшками пальцев. По его знаку один из членов трибунала выступил вперед и сказал:
– Мы настаивали, мы заклинали их передумать, но они непреклонны. Они отказываются кидать жребий. Они готовы умереть, лишь бы не пойти против своей религии.
Лицо лорд–протектора потемнело, но он молчал. Некоторое время он стоял задумавшись, затем проговорил:
– Они не умрут все. За них бросит жребий кто–нибудь другой. Пошлите за осужденными, поставьте их в соседней комнате лицом к стене, и пусть они держат руки за спиной. Когда все будет готово, дайте мне знать.
Оставшись один, он сел и тут же приказал адъютанту:
– Выйдите на улицу и приведите первого ребенка, который вам встретится.
Адъютант едва вышел за дверь, как тотчас вернулся, ведя за руку Абби; шубку ее слегка запорошило снегом. Девочка сразу же подошла к главе республиканского правительства — к человеку, при одном имени которого трепетали земные владыки и сильные мира сего, — взобралась к нему на колени и заявила:
– А я знаю, вы и есть лорд–протектор. Я уже видела вас раньше, когда вы проезжали мимо нашего дома. Все вас боялись, а я нет, потому что на меня вы посмотрели совсем не строго, — вы помните, да? На мне было красное платьице с синей отделкой спереди. Помните?
Хмурое лицо лорд–протектора смягчилось улыбкой, и он начал дипломатически обдумывать ответ.
– Видишь ли, я...
– Я стояла как раз у самого дома — понимаете, около нашего дома.
– Милое дитя мое, мне стыдно признаться, но я не помню...
Абби прервала его с упреком:
– Неужели не помните? А я вот вас не забыла.
– Мне очень совестно. Но больше я уж тебя не забуду, даю слово. Ты прости меня на первый раз, — помиримся и заключим дружбу навеки. Согласна?
– Да, конечно согласна, только я все–таки не пойму: как это вы меня не помните? Должно быть, вы очень забывчивый. Я и сама иногда бываю забывчивой. Я прощаю вас, потому что знаю, на самом деле вы хороший и добрый. Прижмите меня к себе покрепче, как папа, а то здесь холодно.
– С превеликой радостью, мой милый новый дружок, отныне — мой друг навеки, правда? Ты напомнила мне мою дочку, — теперь она уже выросла. Ребенком она была так же ласкова, мила и нежна, как ты. И у нее было твое очарование, маленькая моя волшебница: всепокоряющее трогательное доверие, равно к другу и к незнакомцу, отчего всякий, на кого оно обращено, становится твоим добровольным рабом. Так же, как и ты сейчас, она любила примоститься у меня на коленях, и я забывал про заботы и усталость. В сердце моем воцарялся мир — вот как сейчас. Мы были с ней как равные — добрые товарищи, делившие игры. С тех нор протекло много времени, те блаженные времена прошли, воспоминания о них потускнели в моей памяти, но ты вновь оживила их. Прими же, дитя, благословенье человека, обремененного тяжкими заботами о родине, — они ложатся на твои плечи, пока я отдыхаю.