И он принялся так расписывать русскую столицу и ее чудеса, что у Альфреда Пэрриша потекли слюнки и его душа просто закричала от нетерпения.
И тогда:
– Ну конечно, вы должны, вы обязаны побывать в Петербурге. Вы будете в восторге, просто в восторге! Я уверен в этом, потому что знаю русскую столицу так же хорошо, как свой родной город в Америке. Десять лет... да, уже десять лет, как я знаю его. Спросите любого, все вам это скажут. Я майор Джексон. Меня все знают. Меня там каждая собака знает! Поезжайте же! Вы должны ехать, право же должны.
Теперь Альфред Пэрриш дрожал от нетерпения. Да, он поедет. Это было так ясно написано на его лице, что слов уже не требовалось. Затем... он снова помрачнел и печально проговорил:
– О нет... нет, это невозможно, я не могу. Я умру от одиночества.
– От какого одиночества? – вскричал изумленный майор. – Да ведь я еду с вами!
Это была полнейшая неожиданность. И не такая уж приятная. События развивались слишком быстро. Уж не ловушка ли это? Не жулик ли незнакомец? Откуда столь бескорыстное участие к юному путешественнику, которого он видит впервые в жизни? Но, взглянув в открытое, честное, сияющее улыбкой лицо майора, он устыдился. Ах, если б он только знал, как расхлебать эту кашу, не оскорбляя чувств того, кто ее заварил! Но он был не слишком искушен в вопросах дипломатии и приступил к делу весьма неуклюже, вполне сознавая свою беспомощность. С явно фальшивой самоотверженностью он запротестовал:
– Нет, нет, вы слишком добры. Я не могу... не могу позволить вам подвергать себя таким неудобствам, по моей...
– Неудобствам? Да ничего подобного, мой мальчик! Я все равно уезжаю сегодня вечером; я еду девятичасовым экспрессом. Полноте, едем вместе. Вы ни на минуту не останетесь в одиночестве. Едем же... Ну, соглашайтесь!
Итак, хитрость не удалась. Что же делать? Пэрриш совершенно пал духом, ему казалось, что его скудное воображение уже не в силах изобрести какую–либо отговорку, которая вызволила бы его из этих тенет. И тем не менее, он был убежден, что обязан предпринять еще одну попытку, и он предпринял ее, – и, еще не успев договорить, решил, что его доводы совершенно неотразимы.
– Увы, это невозможно. Несчастие преследует меня. Взгляните. – Он вынул билет и положил его на стол. – Я уже взял билет до Парижа, и, разумеется, мне его не обменяют. Он пропадет, и багажные квитанции тоже. Если же я куплю новый билет, то окажусь без гроша, ибо вот все мои наличные деньги, – и он положил на стол банкнот в пятьсот марок.
В ту же минуту билет и квитанции были у майора, а сам майор был на ногах и с воодушевлением восклицал:
– Превосходно! Все в порядке, все спасено! Для меня они обменяют и билет и квитанции. Они знают меня, меня знают все. Ждите тут, я сию минуту вернусь. – Затем он схватил банкнот, добавив: – Я захвачу это с собой, так как новые билеты, возможно, окажутся немного дороже, – и тотчас вылетел из зала.
II
Альфред Пэрриш стоял как громом пораженный. Все это было так неожиданно. Так неожиданно, дерзко, неправдоподобно, непостижимо. Он открыл рот, но не смог пошевелить языком. Попробовал крикнуть: "Остановите его", но в легких не оказалось воздуха. Хотел броситься вдогонку, но дрожащие ноги отказывались повиноваться ему. Потом они подкосились, и он рухнул на стул. В горле у него пересохло, он задыхался, с трудом глотая воздух, в голове был полный сумбур. Что же делать? Этого он не знал. Одно все же казалось несомненным: надо взять себя в руки и попытаться догнать незнакомца. Разумеется, этот человек не сможет получить деньги за его билет, но значит ли это, что он его выбросит? Нет, он, конечно, отправится на вокзал и сбудет его кому–нибудь за полцены; причем сегодня же, потому что, по местным правилам, на следующий день билет будет уже недействителен. Это соображение вселило в юношу надежду. Собравшись с силами, он встал и направился к выходу. Но он сделал лишь несколько шагов, затем, охваченный внезапной слабостью, неверными шагами вернулся на место, чуть не теряя сознание при мысли, что его маневры заметили. Ведь в последний раз пиво заказывали за его счет, а он еще не расплатился, и у него нет ни пфеннига! Он узник, и одному богу известно, что может произойти, вздумай он уйти из пивной. Он был испуган, растерян, подавлен и ко всему слишком плохо знал немецкий язык, чтобы объяснить, в чем дело, и просить снисхождения и помощи.