Ганьер взволновался, на лице его отразилось смущение и беспокойство. Он был очень требователен к себе и месяцами работал над полотном величиной с ладонь. Последователь французских пейзажистов, мастеров, которые первыми пытались покорить природу, он бился над верностью тона, над точностью наблюдений, его теоретизирование и скрупулезная честность в конце концов отяжеляли рисунок; часто он не отваживался на яркую, звучную краску, пробавляясь серой скукой, удивительной у этого страстного искателя новых путей в искусстве.
— Что касается меня, — заявил Магудо, — я предвкушаю огромное удовольствие; одна мысль, что моя женщина заставит их скривить рожу, приводит меня в восторг!
Клод пожал плечами.
— Ты-то будешь принят: скульпторы терпимее живописцев, к тому же ты очень мастеровит. У тебя в пальцах секрет успеха… Твоя «Сборщица винограда» полна прелести.
От этого комплимента Магудо сразу помрачнел; он верил в силу и презирал изящество, не разбираясь в нем, а изящество тем не менее исходило от его сильных пальцев рабочего-недоучки, подобно тому как посеянный ветром цветок вырастает на каменистой почве.
Хитрый Фажероль не выставлялся из страха не угодить своим учителям; он издевался над Салоном, этим очагом заразы, где, по его словам, хорошая живопись и та прокисает от соседства со скверной. В глубине души он мечтал о Римской премии, хотя и насмехался над ней, как любил насмехаться надо всем на свете.
Жори стал посреди комнаты со стаканом пива в руке и, отпивая его маленькими глотками, заявил:
— В конце концов это жюри осточертело мне! Хотите, я его опрокину? С ближайшего номера я возьму его под обстрел, ведь вы поможете мне, не правда ли? Мы разнесем его в клочки! То-то будет забава!
Клод одобрил приятеля, все загорелись этой мыслью. Да, да, они откроют кампанию! Они объединят свои усилия, плечом к плечу они вместе пойдут к цели. Ни один из них в эту минуту не думал о своей личной славе — в ту пору еще ничто не разъединяло их: ни глубокое несходство, о котором они не подозревали, ни соперничество, которое впоследствии оттолкнет их друг от друга, Разве успех одного не был их общим успехом? Юность бродила в них; преданность друг другу переливалась через край; они увлекались извечной мечтой сплотиться для завоевания мира; каждый отдавал себя без остатка; подталкивая один другого, друзья как бы становились в ряд, образуя сомкнутую шеренгу. Клод был общепризнанным главой, он заранее провозглашал победу, раздавал награды. Даже Фажероль, при всей его парижской насмешливости, верил в необходимость такого объединения; Жори, провинциал, еще не акклиматизировавшийся в Париже, не задаваясь столь высокими целями, просто хотел быть полезным своим товарищам, ловил на лету их фразы, составляя из них статьи. Магудо, преувеличивая свою грубость, конвульсивно сжимал кулаки, точно булочник, собирающийся месить тесто, — только месивом был для него целый свет; а опьяненный Ганьер, забыв об умеренности и осторожности, делавшей его живопись серой, провозглашал царство чувств, уничтожающее разум; Дюбюш же, положительный и благоразумный, вставлял лишь отрывочные возражения, падавшие, подобно ударам молота, на разгоряченные умы. Сандоз, счастливый, смеясь от радости, что видит всех приятелей вместе, в одной упряжке, как он выражался, откупорил еще одну бутылку пива, Он способен был опустошить весь свой дом.
— Теперь, когда мы вместе, мы уже не отступим!.. — кричал он. — В этом и есть жизнь — бороться вместе, когда вас воодушевляют общие идеи, и да испепелит гром небесный всех идиотов!
Его прервал звонок. Наступило молчание, Сандоз воскликнул:
— Уже одиннадцать часов! Кто бы это мог быть?
Он побежал отпирать, и все услышали его радостные восклицания. Широко распахнув дверь, он говорил:
— Как это любезно с вашей стороны заглянуть к нам!.. Бонгран, господа!
Знаменитый художник, которого хозяин дома приветствовал с почтительной и дружеской предупредительностью, вошел с распростертыми объятиями. Все поднялись, взволнованные, ободренные его горячим и сердечным рукопожатием. Бонгран, высокий плотный человек сорока пяти лет, с измученным лицом, обрамленным длинными седыми волосами, недавно был избран в Академию, и его скромная куртка из альпага была украшена розеткой — орденом Почетного легиона. Он любил молодежь, и лучшим развлечением для него было время от времени выкурить трубку в кругу начинающих и воодушевиться их юным пылом.
— Сейчас я приготовлю чай! — крикнул Сандоз.
Когда он вернулся из кухни с чайником и чашками, Бонгран уже сидел верхом на стуле и со вкусом курил короткую глиняную трубку среди возобновившегося шума. Да и сам Бонгран кричал громовым голосом, недаром он был внуком босского фермера; отец его обуржуазился, но все же в сыне текла крестьянская кровь, смешанная с артистической утонченностью, унаследованной от матери. Бонгран, человек состоятельный, не имел нужды продавать свои картины и навсегда сохранил вкусы и взгляды богемы.