Зачем же тогда мистер Гобл, такой земной и простецкий, связался с постановкой интеллектуальной пьесы? Да все оттого, что подобно другим нью-йоркским менеджерам иногда думал: «А ведь, пожалуй, созрело время для возрождения комической оперы!» Порой за обедом в своем излюбленном углу «Космополиса» он, перегнувшись через стол, убеждал другого менеджера поверить ему на слово — время для оперы созрело! Или давал более осторожный прогноз — вот-вот созреет. А второй менеджер кивал головой, задумчиво оглаживая три подбородка, и соглашался — да, верно, время для возрождения комической оперы, оно вот-вот созреет, как райское яблочко. Потом оба набивали желудки вкусной едой и, закурив огромные сигары, погружались в задумчивость.
У большинства менеджеров приступы эти — их можно сравнить с накатами угрызений совести — так же быстро и пропадают, и они, вполне довольные, возвращаются к вульгарным мюзиклам. Однако Пилкингтон, случайно возникший с рукописью «Розы» и наличными на ее постановку, угодил как раз в разгар приступа у мистера Гобла, и контракт был заключен, не успел этот приступ миновать. Теперь мистер Гобл горько сожалел о своем опрометчивом поступке.
— Послушай-ка, — сказал он Уолли, не спуская глаз со сцены, цедя слова уголком рта, — придется тебе повозиться с этим шоу после гастрольной обкатки. Условия обговорим позже. Просто необходимо довести его до кондиции, любой ценой. Уловил?
— Считаешь, надо доработать? — переспросил Мейсон.
Мистер Гобл грозно посверкивал глазом на ничего не подозревающих актеров, репетировавших особенно занудный кусок диалога.
— Доработать, ха! Тут все не так! Чушь какая-то. Придется тебе переписывать с начала до конца!
— М-да… У меня уже имеются кое-какие идейки. Я ведь видел эту штуку прошлым летом, любители ставили. Если желаешь, управлюсь быстро. Но согласится ли автор?
Мистер Гобл наконец отвел пылавший гневом взор от сцены и вперил его в Уолли.
— Послушай-ка! Он на все согласится, что я скажу. Я тут отдаю приказы! Я — Большой Босс!
И, как бы в подтверждение своих слов, он оглушительно рявкнул. Эффект это произвело магический. Старательные актеры замерли, как подстреленные в лет. Помреж ретиво наклонился над рампой, прикрывая глаза суфлерским экземпляром пьесы.
— Прогоните еще раз! — заорал мистер Гобл. — Да, то место, где жизнь как арбуз. Это же бред какой-то! — Он загнал сигару в угол рта и рьяно вслушался. Хлопнул в ладоши. Действие снова замерло. — Выбрасываем! — лаконично подвел он итог.
— Выбросить этот диалог, мистер Гобл? — подобострастно уточнил помреж.
— Да. Выбросьте весь. Полная галиматья.
Вскочив с заднего кресла, по проходу замелькал Отис Пилкингтон, раненый в самое сердце.
— Мистер Гобл! Мистер Гобл!
— Ну, что еще?
— Это же остроумнейшая сентенция во всей пьесе!
— Сен — что?
— Сентенция. Лучшая в пьесе.
— Публика, — мистер Гобл сбил пепел с сигары, — никаких сентенций не желает. Публика их не любит. Я в шоу-бизнесе пятнадцать лет, и я вам это говорю! От сентенций ей худо. Ладно, поехали.
Мистер Пилкингтон взволнованно трепетал. Это было его первое столкновение с Гоблом в качестве режиссера. Обычно на ранних стадиях тот предоставлял репетировать субъекту, который для того и существовал, чтобы «размять» материал. После этого Гобл являлся лично и перекраивал большую часть его работы — выбрасывал какие-то куски, учил актеров, как произносить реплики, в общем, развлекался от всей души. Ставить спектакли он очень любил, мало того, он считал, что у него огромный талант, и уговаривать его было бесполезно, даже и пытаться не стоило. Несогласных он убивал презрительным взглядом восточного деспота.
Ничего этого Пилкингтон пока еще не знал.
— Однако, мистер Гобл!.. Властелин раздраженно обернулся.
— Ну, что еще? Что еще? Не видите, я занят?
— Но эта сентенция…
— Выброшена!
— Но…
— Вы-бро-ше-на!
— Да ведь, — чуть ли не плача запротестовал мистер Пил-кигтон, — и у меня есть голос…
— Разумеется, голос есть, — согласился мистер Гобл, — вот и пользуйтесь где угодно, только не в моем театре. Сколько угодно пользуйтесь! Ступайте за угол и поговорите сами с собой. Спойте что-нибудь в ванной! Но не являйтесь с этим своим голосом сюда, тут только я говорю! Этот тип меня просто утомляет! — пожаловался он Уолли, когда Пилкингтон удалился с видом огорченного питона. — Ни черта не смыслит в шоу-бизнесе и вечно суется с какими-то дурацкими предложениями. Должен радоваться, что его первую пьесу ставят, а не учить меня режиссуре. — Он властно хлопнул в ладоши. Помреж наклонился над рампой. — Что сказал вон тот? Да, этот, лорд Финчли. А ну-ка, еще раз! Джентльмен, игравший роль лорда Финчли, английский характерный актер, имевший успех в Лондоне, раздосадованно вскинул брови. Как и Пилкингтон, он никогда еще не сталкивался с Гоблом-режиссером, и, привыкнув к обходительным манерам своей родной страны, столкновение это находил весьма тягостным. Особенно его огорчило, что выбросили фразу об арбузе, это была единственная стоящая реплика. Любая реплика, которую выкидывают из роли, становится единственной
— Слова про Омара Хайяма? — подавляя раздражение, осведомился он.
— Вот-вот! Так мне и показалось… Это неправильно! Говорить надо «Омар Хайямский»
— По-моему, стоит уточнить. Хайям —… э… общепринятая версия, — возразил исполнитель роли лорда Финчли, шепотом добавив: «Ну и осел!»
— Сказано, Омар Хайямский! — рявкнул Гобл. — Кто, по-вашему, главный в этом шоу?
— Ну, как желаете.
Гобл повернулся к Уолли.
— Актеришки эти… — начал он, но тут у его локтя снова появился Пилкингтон.
— Мистер Гобл! Мистер Гобл!
— Ну, что теперь!
— Омар Хайям персидский поэт. Это его фамилия, Хайям.
— А я вот слышу не так! — упрямо возразил мистер Гобл. — А ты? — повернулся он к Уолли. — Я считаю, он родился в Хайяме,
— Возможно, ты и прав, — откликнулся Уолли. — Тогда ошибаются все остальные, и уже много лет. Обычно считается, что этого джентльмена называют Омар Хайям. Так сказать, О. Хайям. Родился в 1050 году н. э., учился в Багдадском университете. Представлял Персию на Олимпийских играх 1072 года, стал чемпионом в прыжках сидя и в гонках с яйцом на ложке. В Багдаде Хайямы были хорошо известны, и поднялся большой шум, когда юный Омар, любимый сынок миссис Хайям, стал пить и кропать стишки. Предполагалось, что он войдет в дело своего папы.
На Гобла эта речь произвела впечатление. Он уважал мнение Уолли, потому что Уолли написал «Вслед за девушкой», а каким сногсшибательным успехом пользуется эта комедия! И он снова остановил репетицию.
— Значит, повторите про Хайяма, — перебил он лорда Финчли на середине фразы.
Актер прошипел от всей души хорошее английское ругательство. Вчера он засиделся допоздна, а потому, несмотря на прекрасную погоду, тоже был не в настроении.
— Вот у Омара Хайяма…
— Выбросьте этого Омара! — распорядился мистер Гобл. — Монолог и без того затянут.
И, виртуозно расправившись с щекотливым пунктом, откинулся в кресле, откусив кончик новой сигары.
После этого репетиция несколько минут катилась гладко. Если Гобл и не получал особого удовольствия от пьесы, то критическими замечаниями делился только с Уолли. Ему он время от времени поверял, какие мучения доставляет «Роза Америки».
— И как я вообще согласился ставить такое барахло, прямо в толк не возьму! — ворчал мистер Гобл.
— Возможно, ты разглядел хорошую идею, — предположил Уолли. — И знаешь, она есть. Если ее обработать, пьеса может иметь успех.
— А как бы ты, например, это переделал?
— Да так, знаешь, эдак… — осторожно бросил Уолли. Прошли те молодые годы, когда он, неоперившийся юнец, опрометчиво выбалтывал свои выдумки, а потом обнаруживалось, что их с благодарностью приняли и осуществили, посчитав дружеским подарком. Его симпатии к Гоблу не простирались так далеко, чтобы подарить ему свои замыслы. — Явлюсь в любое время, как только захочешь, чтобы я переделал для тебя шоу. Процента полтора с прибылей мне, думаю, хватит.