— Нет, не прав! — вспыхнула Джилл. Воспоминание о разговоре с новой звездой все еще жгло огнем ее независимую душу. — Я не ребенок, и могу сама о себе позаботиться. Как я поступаю, это мое личное дело.
— Боюсь, скоро вы поймете, что ваши личные дела касаются еще нескольких человек. Меня, к примеру. Мне лично не нравится, что вы работаете в театре. Ну, откусите мне голову!
— Очень любезно с вашей стороны, что вы беспокоитесь обо мне…
— Я же просил откусить мне голову, а не заморозить меня. На правах старого друга, который в былые времена совал вам червяков за шиворот, повторяю — мне не нравится, что вы на сцене.
— Вот уж не думала, что вы такой… — Джилл поискала словечко поуничижительнее, — замшело-викторианский!
— Когда дело касается вас, да, я самый что ни на есть замшелый и викторианский. Викторианец — мое второе имя. — Уолли смело встретил ее негодующий взгляд. — И мне, повторяю, не нравится, что вы на сцене. А уж тем более в труппе Айка Гобла.
— Почему же именно Гобла?
— Потому что он не из тех, с кем следует близко общаться.
— Вот еще ерунда!
— Ну, нет! Я думаю, вы немало читали о нравах театральных менеджеров…
— Да, но это все выдумки.
— Так оно и есть. В большинстве своем, они неплохие, вполне порядочные ребята, даже на редкость порядочные, если вспомнить, какое положение они занимают. Я не говорю про деньги, тут они вытворяют, что угодно. В театре, когда доходит до денег, в ход идет все, кроме разве укусов. «Ни Божий закон, ни закон людской не дальше сороковых».[46] В данном случае подставьте улицу, а не широту, хотя вопрос и не изучен досконально. Возможно, точнее сказать, что золотое правило «Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой» здесь отменено. К этому привыкаешь. Ну, разве что, отправляясь с визитом, оставишь часы и бумажник дома, да не поворачиваешься спиной, чтоб не стянули ненароком задней запонки. Вроде игры. Если менеджеру удалось надуть тебя, значит, он выиграл очко и получает все почести. Если одурачил его ты, то и победа за тобой. При любом раскладе это никак не влияет на отношения. Он все так же потчует тебя сигарой из жилетного кармана и твердит, что ты славный малый. Тут нет ничего личного. Возможно, он облапошил утром своего лучшего друга, но за ланчем они сидят вместе, довольные и счастливые. К менеджерам надо проявлять терпимость. Все они — жертвы наследственности. Когда грабитель женится на гардеробщице, их отпрыск автоматически идет в театральный бизнес. Разве он может потом избавиться от уроков раннего детства? Нет, конечно. Но нравы… Уолли замолчал, давая возможность поставить перед ним жареную камбалу. Официанты всегда умудряются выбрать момент, когда клиент разглагольствует с особым красноречием.
— Так вот, что касается нравов, — возобновил свою речь Уолли, — тут совсем другое дело. Большинство менеджеров — вполне почтенные люди средних лет с женами и семьями. Они в бизнесе, чтобы делать деньги, и больше их ничего не интересует. Девушки в труппе для них — вроде клерков. Просто машины, помогающие получить прибыль. Они толком их и в лицо не знают. Но наш добрый Айк совсем другой! — Уолли проглотил кусочек камбалы. — Айк — нехороший человек. Он — вор, мародер и распутник! Он — чума и червь. Он толст, вял и дрябл. У него сальная душа, иссохшее сердце и глаза трески. Я не критикую его, Боже упаси! — благородно добавил Уолли. — Нет! Критика — не в моем характере. Однако с превеликим уважением скажу, что он — гибрид кота и той пакости, которую мы находим под лежачим камнем. Вот почему мне жаль, что вы в его труппе.
Эту обличительную речь Джилл слушала с некоторой тревогой. Ее короткие встречи с мистером Гоблом подсказывали, что каждое слово, скорее всего, — правда, ей было не по себе даже сейчас, когда Гобл просто на нее глядел, как справедливо выразился Уолли, глазами трески. Но гордость запрещала ей проявлять слабость.
— Я и сама могу о себе позаботиться! — повторила она.
— Не сомневаюсь! Возможно, вы сами сумеете о себе позаботиться, если свалитесь в заболоченный пруд. Но вряд ли я остался бы стоять на берегу, спокойно на это глядя. Я знаю, что приходится терпеть девушкам в хоре. Часами они болтаются на сквозняке, пока свои сцены репетируют солисты. Им нечем заняться, а если они попытаются разнообразить томительность рабства легкой болтовней, на них вопят.
— Да, — признала Джилл, — так бывало много раз.
— Так бывает всегда. Джилл, вы должны уйти из театра. Такая жизнь вам не подходит. Работа…
— Мне она нравится.
— Ну да, пока она в новинку…
— Как вы не можете понять! — жарко перебила Джилл. — Я хочу работать. Мне нужна работа. Мне нужно что-то делать, чтобы занять ум. Очень трудно говорить об этом, но вы же знаете, что со мной случилось. Фредди наверняка рассказал. А если и нет, вы и сами могли догадаться, раз уж я здесь одна. Неужели у вас не бывало беды или разочарования, когда весь мир будто развалился на куски? Тогда обнаруживаешь, что единственное спасение — работать, работать и работать! Когда я только что приехала в Америку, я просто с ума сходила. Дядя Крис отослал меня в городишко на Лонг-Айленде, и мне целый день было нечем заняться, я только думала и думала. Долго я там не вытерпела и сбежала в Нью-Йорк. Встретила тут Нелли Брайант, получила эту работу. Театр спасает меня. Я занята целый день, ужасно выматываюсь, и у меня нет времени на всякие мысли. Чем тяжелее работа, тем лучше она мне подходит. Это противоядие. Я просто не могу бросить ее сейчас. А что до вашего Гобла, придется мне с ним смириться. Другие же девушки терпят. Чем я лучше?
— Они притерпелись и не обращают внимания.
— Ну, и я должна притерпеться. Что мне еще осталось? Должна же я что-то делать.
— Выходите за меня замуж, — сказал Уолли, перегнувшись через стол и прикрывая своей ладонью ее руку. Сияние в глазах осветило его лицо, словно фонарь.
От внезапности этих слов Джилл онемела. Вытянув руку из-под его руки и откинувшись на спинку стула, она в изумлении смотрела на Уолли. В сознание ее смутно проникала сумятица звуков — разговоры, смех, веселая мелодия, которую наигрывал оркестр. Все ее чувства точно бы обострились. Она чутко воспринимала мельчайшие детали. Потом, вдруг, весь мир сузился до глаз, прикованных к ней, — молящих, влюбленных, и ей панически захотелось избежать их взгляда.
Отвернувшись, она стала оглядывать зал. Просто невероятно, что все эти люди, мирно занятые едой и пустой болтовней, не уставились на нее, мучаясь догадками — а что же она сейчас ответит? — подталкивая друг друга локтями, строя предположения. Среди такого равнодушия она почувствовала себя одинокой и беспомощной. Она для всех — ничто, им все равно, что с ней будет, словно она одна посреди замерзших болот Брукпорта. Да, она одна в равнодушном мире, и свои проблемы должна решать только сама.
Мужчины и раньше предлагали ей замужество, добрый десяток раз, то там, то сям, в загородных домах, на танцах в Лондоне, еще до того, как она встретила и полюбила Дэрека. Но ничто из прежнего опыта не подготовило ее к предложению Уолли. Те, другие, давали ей время выстроить защиту, собраться с силами, взвесить не спеша их достоинства. Прежде чем высказаться напрямую, они выдавали свою влюбленность сотнями признаков — краснели, заикались, просто стекленели в смущении, а не выстреливали предложение точно пулю под прикрытием беседы на темы, не имевшие ни малейшего касательства к их чувствам.
И все же теперь, когда шок постепенно стихал, ей стали припоминаться признаки, которые она отмечала и раньше; речи, которые должны были бы остеречь ее…
— О, Уолли! — выдохнула Джилл.
Она обнаружила, что действует он на нее совершенно по-другому, чем поклонники тех лондонских дней. Он больше для нее значил, играл более важную роль, он был — хотя все в ней восставало против такого слова — даже опасным!
— Позвольте мне избавить вас от всего этого! Вы не созданы для жизни в театре! Я не могу видеть, как вы…
46