— Вы что, спятили?
— Может быть. Но не капитулируем.
Мистеру Гоблу, как и большинству театральных менеджеров, не очень давались слова длиннее двусложных.
— Что-что?
— Мы все обсудили и не отступим.
Шляпа мистера Гобла, свалившись снова, ускакала за кулисы, и помреж метнулся за ней, будто поисковая собака.
— Чья идея? — сурово спросил мистер Гобл. Глазки его подернулись пленкой, поскольку мозг с трудом переваривал новую ситуацию.
— Моя.
— Ах, ваша! Так я и думал. Не сомневался!
— Что ж, я им скажу, что вы не желаете выполнить наше требование. Мы не станем снимать грим на случай, если вы передумаете.
И она повернулась.
— Эй, эй!
Когда Джилл шла к лестнице, чей-то хриплый голос шепнул ей на ухо:
— Вперед, малышка! Вы все правы!
Дважды за один вечер главный плотник нарушил клятву трапписта,[47] чего с ним не случалось уже три года, с тех пор, как уставший после спектакля, он опустился в темном уголке передохнуть и обнаружил, что именно туда один из его помощников спрятал ведерко с краской.
К мистеру Гоблу, изрыгающему диковинные ругательства подошел Джонсон Миллер. Балетмейстер всегда бывал особенно язвителен в вечер премьеры и, пока шла предшествующая беседа, летал по сцене седым мотыльком. Из-за глухоты он пребывал в полнейшем неведении, что в театре творится что-то нехорошее. И теперь приблизился к мистеру Гоблу с часами в руках.
— Восемь двадцать пять, — сообщил он. — Девушкам пора выходить на сцену.
Обрадовавшись, что появилась конкретная мишень для ярости, мистер Гобл обрушил на балетмейстера двести пятьдесят изощренных ругательств.
— Э? — Приложил руку к уху мистер Миллер.
Гобл повторил последние сто одиннадцать, самые лучшие.
— Не слышу, — с сожалением пожаловался мистер Миллер. — У меня, понимаете ли, легкая простуда.
Серьезную опасность, что мистера Гобла может хватить удар, отвел помреж, который, вернувшись со шляпой, преподнес ее, будто букет, своему нанимателю и, сложив освободившиеся руки воронкой, сообщил через живой мегафон дурные новости.
— Девушки на сцену не в-ый-дут!
— Я так и сказал, — согласился мистер Миллер, — на сцену им пора.
— У них — забасто-о-ов-ка!
— Листовка? При чем тут листовка? Они обязаны быть на сцене. Через две минуты мы поднимаем занавес.
Помреж набрал еще воздуху, но передумал. У него были жена и дети, и если их папу хватит удар, что станет с семьей, самым священным достижением цивилизации? Расслабив мускулы диафрагмы, он потянулся за карандашом и бумагой.
Мистер Миллер осмотрел листок, поискал очечник, нашел, открыл, вынул очки, убрал очечник на место, поискал платок, протер стекла, убрал на место платок и, наконец, стал читать. На лице у него отразилось полное недоумение.
— Ничего не понимаю.
Помреж, жестом призвав к терпению, снова взял листок и нацарапал еще одну фразу. Мистер Миллер внимательнейшим образом ее прочитал.
— Из-за Мэй д'Арси, — в изумлении уточнил он. — Да она не умеет станцевать ни одного па!
Махнув рукой, дернув бровью, сморщив нос, помреж сообщил, что ситуация, какой бы безрассудной она ни представлялась разумному человеку, именно такова, и надо как-то выпутываться.
— Что же делать? — вопросил он, хитроумно скривив губы и вздернув плечи.
С минуту мистер Миллер пребывал в задумчивости.
— Пойду, поговорю с ними! — заявил он наконец.
И он упорхнул, а помреж тяжело привалился к асбестовому занавесу. Он вымотался, у него саднило горло, но тем не менее он испытывал тихое счастье. Его жизнь протекала в постоянном страхе, что в один прекрасный день мистер Гобл его уволит. Если такая беда приключится, он надеялся на карьеру в кино.
Едва исчез мистер Миллер со своей миротворческой миссией, как раздался шум, будто сквозь заросли живой изгороди продиралась сова, и на сцену через дверь в декорации влетел Зальцбург, размахивая дирижерской палочкой, словно он дирижировал невидимым оркестром. Дважды сыграв с музыкантами увертюру, он десять минут просидел в тишине, ожидая, что вот-вот поднимут занавес. Наконец натура его сломалась, не выдержав напряжения. И вот, оставив дирижерское кресло, он ринулся на сцену по коридору для музыкантов, выяснять причину задержки.
— Что такое, что такое, что такое? — вопрошал мистер Зальцбург. — Я жду, жду и жду… Мы не можем снова играть увертюру. Что такое? Что та-ко-е?
Мистер Гобл, эта измученная душа, удалился за кулисы, где расхаживал взад-вперед, заложив руки за спину, и жевал сигару. Помреж снова изготовился к объяснениям:
— Девушки забастовали!
Мистер Зальцбург тупо моргал сквозь очки.
— Девушки? — тупо повторил он.
— О, черт! — не выдержал помреж, чье терпение наконец истощилось. — Кто такие девушки, знаете? Видели их когда-нибудь?
— А что они сделали?
— Забастовали! Подвели нас! Не хотят выходить на сцену!
— Ну, что вы! Кто же будет петь вступительный хор?
В разговоре с человеком, которому можно излить душу, не страшась последствий, у помрежа прорезался грубый юмор:
— Не волнуйтесь, все улажено! Плотников загримируем. Публика ничего и не заметит!
— Может, мне поговорить с мистером Гоблом? — с сомнением спросил мистер Зальцбург.
— Валяйте, если вам жизнь недорога. Мистер Зальцбург призадумался.
— Поднимусь и поговорю с детьми, — решил он, — Меня-то они знают! Я уговорю их вести себя разумно.
И он рванулся туда же, куда ушел мистер Миллер. Фалды фрака так и летели за ним. Помреж с усталым вздохом повернулся и оказался лицом к лицу с Уолли, который вошел через железную дверь из зала.
— Привет! — весело крикнул он. — Ну, как тут у вас? Прекрасно? И у меня все прекрасно! Между прочим, я ошибаюсь или действительно сегодня в театре намечался какой-то спектакль? — Он оглядел пустую сцену. За кулисами со стороны суфлера смутно маячил наряженный мужской ансамбль во фланелевых костюмах для тенниса у миссис Стайвесант ван Дайк. У дальнего выхода в полнейшем недоумении стояли исполнители главных ролей. Правая сторона, по общему молчаливому согласию, была целиком предоставлена мистеру Гоблу для его пробежек, и он периодически мелькал в прорези декораций. — Как я понял, на сегодняшний вечер намечено возрождение комической оперы. Где же комики? Почему они ничего не возрождают?
Помреж в очередной раз повторил надоевшее объяснение, несколько разнообразив его:
— Нам нанесли удар.
— Удары часов я слышал. Девять раз. Уже идет десятый.
— Нет, ты не понял. Хористки не хотят выходить на сцену. Бастуют.
— Не может быть! А в чем дело? Чисто творческое отвращение к паршивой пьеске или еще что?
— Они разозлились, потому что одну из них уволили. Говорят, не станут играть, пока ее не примут обратно. Забастовали, в общем. А заварила все мисс Маринер.
— О, вот как! — Интерес Уолли резко подскочил. — Она такая, — одобрительно проговорил он. — Героиня!
— Склочница! Мне эта девчонка никогда не нравилась!
— Вот здесь, — заметил Уолли, — мы как раз и расходимся. Мне она нравилась всегда, а знаю я ее всю жизнь. Поэтому, дружище, если у тебя имеются нелестные замечания по поводу мисс Маринер, придержи их! — И он резко ткнул собеседника в брюхо. Улыбался он приятно, но помреж, встретив его взгляд, решил, что совет лучше принять. Для семьи сломанная шея не лучше инсульта.
— Надеюсь, ты не на их стороне? — резко спросил он.
— Кто, я? Ну, как же! Я всегда на стороне униженных и оскорбленных. Если тебе известен более грязный трюк, чем выкинуть девушку из спектакля перед премьерой, чтобы не платить ей выходного пособия, скажи. А пока не скажешь— я считаю, что это переходит всякие границы! Разумеется, я на стороне девушек! Даже сочиню для них речь, если они попросят! Или возглавлю марш протеста, если им вздумается пройтись по бульвару. «Мы — с тобою, отец Авраам…»[48] Если желаешь моего глубокого, продуманного мнения, наш старый приятель Гобл давно напрашивался, вот и получил. И я рад, рад, рад, если не возражаешь, что я цитирую «Полианну».[49] Надеюсь, его удушье хватит!
48
49