— Обижаете! Вы что, забыли? Чарли Филд расхаживал в бархатных костюмчиках «лорд Фаунтлерой» и носил длинные золотые локоны. Слава Богу, хоть этим мое прошлое не запятнано!
— А вспомню я вас, если вы назовете мне свою фамилию?
— Не знаю. Я вашу, например, забыл. Имя, разумеется, помню. Джилл. Мне оно всегда казалось самым прекрасным на свете. — Он задумчиво взглянул на нее. — Любопытно, как мало вы изменились. Вот и Фредди совсем как тогда, только стал покрупнее. И, конечно, в детстве он не носил монокля. Хотя теперь приходится. А я вот изменился так, что вы и вспомнить меня никак не можете. Что доказывает, какую сложную жизнь я вел! Прямо Рипом ван Винклем[7] себя чувствую. Старым и морщинистым. Может, это из-за того, что я смотрю такую пьесу.
— Кошмарная, правда?
— Слабо сказано. Беспристрастно судя, я нахожу ее абсолютно невыносимой. Фредди очень верно охарактеризовал ее. Он — великий критик.
— Да, правда. Это самая плохая пьеса, какую мне приходилось видеть.
— Не знаю, какие еще пьесы вы видели, но чувствую, что вы правы.
— Ну ладно. Может, второй акт получше будет! — оптимистически сказала Джилл.
— И не надейтесь! Он еще хуже. Похоже на похвальбу, но это правда. Так и хочется встать и принести публичные извинения.
— О!
Джилл пунцово заалела. Чудовищное подозрение заползло к ней в душу.
— Одна беда, — продолжал ее сосед, — публика меня линчует. Непременно. Вы не поверите, но, может быть, жизнь все-таки еще уготовила для меня счастье, которого стоит дожидаться. Да и вообще, не хочется что-то, чтобы меня на куски раздирали. Неприятный конец, неряшливый какой-то! Прямо вижу, как они разрывают меня на части в приступе справедливой ярости. «Любит» — и отрывают мне ногу. «Не любит!» — прочь летит рука. Нет-нет, думаю, мне все-таки лучше затаиться. Да и потом, мне-то какая забота? Пусть их страдают. Сами виноваты. Пришли по доброй воле.
Джилл порывалась перебить эти пылкие разглагольствования. Она сгорала от любопытства.
— Так это вы написали пьесу? Сосед кивнул.
— Вполне справедливо, что голос ваш полон ужаса. Но это — строго между нами. При условии, что вы не встанете и не выдадите меня, — да, верно. Ее написал я.
— О, простите, мне так жаль!
— И вполовину не так, как мне.
— Я ни за что бы не стала…
— А, ерунда! Ничего вы мне не сказали такого, чего я бы и сам не знал.
Свет начал тускнеть. Сосед поднялся.
— Так, они опять начинают. Вы извините меня? Мне больше не вынести. Если вам захочется чем-то поразвлечься во время этого акта, попытайтесь припомнить мое имя. — И, быстро встав, он исчез.
Джилл вцепилась в Дэрека.
— Дэрек! Какой ужас! Я только что говорила с человеком, который написал эту пьесу. И сказала ему, что в жизни хуже не видела.
— Правда? — фыркнул Дэрек. — Что ж, давно пора, чтоб ему это сказани! — Тут какое-то соображение посетило его. — А кто он? Я и не знал, что вы знакомы.
— Мы не знакомы. Я даже не знаю, как его фамилия.
— Фамилия… вот, написано в программке… Джон Грант. Никогда о нем не слыхал. Джилл, мне бы не хотелось, чтобы ты затевала разговоры с незнакомыми, — с ноткой досады добавил Дэрек. — Никогда не угадаешь, кто они.
— Но…
— Особенно в присутствии моей матери. Ты должна вести себя поосторожнее.
Поднялся занавес. Сцену Джилл видела как в тумане. С самого детства она не могла избавиться от досадной чувствительности к резкости людей, которых любила. Укоры всего остального мира она выдерживала мужественно, но всегда были один-два человека, легчайшее порицание которых ее сокрушало. Раньше так действовали упреки отца, теперь его место занял Дэрек.
И если б она успела хотя бы объяснить… Дэрек не стал бы возражать против ее разговора с другом детства, пусть даже она и забыла его имя. Джон Грант? В памяти не всплывало ни одного юного Джона.
Ломая голову над загадкой, Джилл пропустила почти все начало второго акта. Ее отстраненность с радостью разделила бы и остальная публика, потому что возвышенная драма, неудачно стартовав, совсем уж погрузилась в пучину скуки. В зале почти не смолкало покашливание. Кресла партера, поддерживаемые большими отрядами личных друзей сэра Честера, храбро боролись, изображая интерес, но задние ряды и галерка явно отказались от всякой надежды. Критик малотиражного еженедельника, которого засунули на балкон, мрачно накропал на программке: «Принимают пьесу вяло». Сегодня он пребывал в самом обиженном настроении: обычно менеджеры сажали его в бельэтаж. Он снова вынул карандаш, на ум пришла свежая фраза, превосходное начало для статьи. «На премьере, — царапал он, — где сэр Честер Портвуд представил «Огненное испытание»,[8] царила беспредельная скука…»
Но заранее не угадаешь. Не стоит называть вечер скучным, пока он не закончился. Каким бы нудным не показался он на первых порах, чуть позже он заискрился такой оживленностью и занимательностью, что угодил бы самой взыскательной публике. Не успел критик из «Лондонских Сплетен» начиркать роковые слова, неуверенно водя в потемках карандашом, как по театру пополз непонятный, но очень знакомый запах.
Сначала он достиг кресел партера, и тот стал настороженно принюхиваться. Потом поднялся в бельэтаж, и зашмыгали носами там. Плывя все выше, запах накрыл молчаливую галерку. И, разом пробудившись в едином порыве к жизни, галерка взорвалась криками: «Пожар!»
Сэр Честер, продираясь сквозь длинный монолог, запнулся и опасливо оглянулся через плечо. Громко взвизгнула шепелявая мамзелька, с притворным вниманием слушавшая долгую речь. Громоподобный голос невидимого рабочего сцены приказал невидимому Биллу бежать сюда, да побыстрее! А от декораций с левой стороны лениво заклубился по сцене черный дым.
— Пожар! Пожар!! Пожар!!!
— Вот огня-то, — проговорил голос у локтя Джилл, — пьесе и недоставало.
Таинственный автор снова сидел на своем месте.
Глава III ДЖИЛЛ И НЕЗНАКОМЕЦ СПАСАЮТСЯ БЕГСТВОМ
В наши дни, когда власти, следящие за благополучием общества, взяли на себя хлопоты повторять неоднократно в напечатанных уведомлениях, что весь театр можно освободить в три минуты, и в экстремальной ситуации от публики требуется одно — идти, а не бежать к ближайшему выходу, пожар в театре утратил былой ужас. И все-таки, было бы подтасовкой истинных фактов, возьмись мы утверждать, будто публика, собравшаяся на премьеру новой пьесы, пребывала в таком уж спокойствии. Опустился асбестовый занавес, что должно бы подействовать успокаивающе, но вид у асбестовых занавесов всегда какой-то ненадежный. Взгляду непрофессионала так и кажется, что именно он-то и вспыхнет. Более того, человек у пульта не сообразил включить в зале свет, и темнота увеличивала суматоху.
Одна часть публики отнеслась к происшествию разумнее другой. На галерке поднялась большая суматоха. Топот ног почти заглушал крики. Минуту назад представлялось невероятным, что хоть что-то заставит зрителей галерки оживиться, но инстинкт самосохранения оживил их дальше некуда.
Кресла контроль над собой растеряли не до конца. Тревога висела в воздухе, но еще минутку эти зрители балансировали на самом краешке между паникой и достоинством. Паника подталкивала их шевелиться побыстрее, действовать поэнергичнее; достоинство же советовало терпеливо ждать. Им, как и обитателям галерки, страстно хотелось поскорее оказаться на улице, но было бы дурным тоном бежать опрометью и толкаться. Мужчины помогали женщинам надеть манто, заверяя их, что «все в порядке, пугаться нечего». Но как раз перед тем, как асбестовый занавес опустился до конца, выполз новый клуб дыма, и словам их недоставало убежденности. Движение к выходу еще не обернулось паническим бегством, но те, у кого места были ближе к сцене, начали подумывать, что индивидуумы, сидевшие ближе к выходу, как-то медленно двигаются.
7
8