Насчет условий я ничего вам не скажу, как только то, что Бенардаки очень понимает всю важность воспитания сына, что он знает ваше положение, что вы и ваши дети будут обеспечены и что он лучше, нежели кто другой, может чувствовать, чем вознаградить вас.
Итак,[131] рассмотрите это дело, рассмотрите глубоко себя, и дайте мне ваш чистосердечный, искренний[132] ответ. Впрочем, он не может не быть чистосердечен. Я знаю вас и знаю, что вы ни в каком случае не захотите взяться за то,[133] где вы почувствуете свое несостояние сделать пользу, как ни велика бы была крайность, вам угрожающая.
Помните, что вы должны будете переехать в Петербург, может быть несколько изменить ваш образ жизни, может быть даже несколько съежиться в первый год. Петербург и Москва две разные вещи. Впрочем, вы сами знаете это хорошо, и вас не подобные обстоятельства могут остановить. Я не смею вам советовать ехать теперь же в Петербург для свидания с Бенардаки, потому что не знаю, может быть, в крайности вашего положения эта незначительная поездка будет для вас значительна; но, признаюсь, мне бы желалось очень, чтобы вы с ним поскорее познакомились. Будьте с ним просты, как вы есть, и всё нараспашку, не скройте ничего, ни положения вашего, ни образа мыслей, ни характера, одним словом, чем скорее он вас узнает, тем и для вас и для него лучше. Он мне дал слово действовать тоже с своей стороны откровенно во всем. Итак, не замедлите и напишите поскорее ваш ответ. Я буду ждать его нетерпеливо. Как мое письмо к вам, так и ответ ваш я перешлю Бенардаки, ибо в этом деле, вы должны чувствовать сами, мы все трое должны действовать чистосердечно и добросовестно как только возможно больше. Итак, помолитесь богу, и он вразумит вас.
На всякий случай вот вам адрес Б<енардаки>*. На Гагаринской пристани, в доме Неклюдова, Дмитрию Егорьевичу. Мне пишите прямо в Венецию Poste restante*.
На обороте: à Moscou (en Russie). Павлу Войновичу Нащокину. В Москве. У Старого Пимена в доме Ивановой.
Бенардаки Д. Е., около 20 июля н. ст. 1842*
<Около 20 июля н. ст. 1842. Гастейн.>
Посылаю вам копию с письма, которое я теперь только послал к Павлу Воиновичу[134] Нащокину. Рассмотрите ее заблаговременно и скажите, всё ли в нем как следует и согласны ли мои мысли с вашими.[135]
Решитесь ли вы так или иначе[136] насчет образования вашего сына, но во всяком случае я почитаю необходимым сообщить вам при сем случае два-три слова. Предмет этот я считаю слишком важным, и потому замечанья эти я считаю долгом сообщить, хотя бы они вам были уже знакомы.[137] Бог наградил меня способностью чувствовать[138] глубоко и чисто многое из того, что другому доставляет только тяжелые мучения (впрочем, на свете бывает много таких людей, которых и опыт не выучит ничему[139]) Поэт<ому я> вам скажу одну важную мы<сль> относительно воспитания, превращен<ного> в гонку. Ваш сын, кажется, уже находится в тех летах, когда, кто имеет в себе способности, становится живее к принятию всего. В эти годы имеют обычай загромаживать множеством наук и предметов и, чем более видят восприимчивости, тем более подносят ему[140] со всех сторон. Нужно, чтобы наука памяти не отнимала свободы мыслить. Теперь слишком загро<ма>жива<ют> ум множеством самых разнородных наук, и никто не чувствует страшного вреда, что уже нет времени и возможности помыслить и оглянуть[141] взором наблюдателя самое приобретенное знание.[142]
Нынешнее обилие предметов, которые торопятся вложить[143] в наше детище,[144] не давая ему перевести духу и оглянуться, превращает его в путника, который спешит бегом по дороге, не глядя по сторонам и не останавливается нигде, чтобы оглянуться назад. Это правда, что он уйдет дальше вперед, чем тот, который останавливается на каждом возвышенном месте, но зато знает твердо, в каких местах лежит его дорога[145] и где именно есть путь в двадцать раз короче. Это важная истина.
Я в этом году особенно заметил увеличившуюся сложность наук. Старайтесь, чтобы всякая наука ему была сообщаема сколько возможно в соприкосновении с жизнью. Теперь слишком много обременяют голову, слишком сложно, слишком обширно, едва успевают перечесть и внесть в память. Зато в три года теперь не остается почти ничего в голове. Я нередко наблюдал в последнее <время, как>[146] многие, считавшиеся лучшими и показывавшие способности, делались препустыми людьми. И лучшими бывают часто те, которые почти выгнаны из заведен<ий> за небрежность и неуспехи.
Зато теперь реже явленье необыкновенных умов, гениев. Самые изобретения теперешние гораздо менее и ничтожнее прежних, и прежние изобретения, произведенные людьми менее учеными, гораздо колоссальнее.[147] Их остановили ремесла, и не являются теперь давно те умы, действительно <?> самородные и обязанные самому себе своим образованием, <как> какой-нибудь простой пастух, <который> открывает силу целительного действия воды и разрешает, что и как нужно.
Еще надобна осторожность в отношении к языкам. Знать несколько языков[148] недурно,[149] но вообще многоязычие вредит сильно оригинальному и национальному развитию мысли. Ум невольно начинает мыслить не в духе своем, национальном, природном и чрез то становится бледнее[150] и с тем <теряет> живость постигать предмет.[151]
Эта мысль не моя, но я совершенно согла<сен> с нею.[152] [Притом в России с каждым годом чувствуется], что меньше необходимо подражания![153] Вот что пока я счел долгом сказать вам,[154] хотя может быть вы сами уже это чувствуете. Но воспитание сына вашего <меня> интересует и вы[155] можете понимать почему. Вследствие этого я прошу вас[156] уведомлять обо всем, что вы предпримите для него.[157] Прощайте. Молю вас, не позабудьте уведомить меня двумя словами, чтобы знать, что письмо дошло исправно в ваши руки.
Весь ваш Гоголь.
Неустановленному лицу, около 20 июля н. ст. 1842*
<Около 20 июля н. ст. 1842. Гастейн.>
<…> и если[158] найдете <?> истину замеченн<ой> и вы <себя> почтете обязанным мне, то я человек корыстолюбивый и сейчас же потребую от вас благодарности. В благодарность вы должны мне сказать несколько слов об Мертвых душах. Я никак не требую[159] определения настоящего достоинства и значения и<х>, но я требую от вас вот чего. Вы вообразите, что я трактирщик в каком-нибудь европейском отеле и даю [общий стол] или table d’hôte. В столе моем 20 блюд, а может быть, и больше. Натурально, что все блюда неодинаково хороши[160] или по крайней мере, само собою разумеется, что всякий себе выбирает[161] и ест только те блюда, которые ему нравятся, — и об этом он может сказать прямо хозяину: У тебя есть и такие и такие блюда, но мне нравятся вот какие, они мне пришлись более по моему вкусу, и это нимало не обидит хозяина. Итак, я вас только прошу о том, чтобы вы сказали: вот что в вашем творении по моему вкусу пришлось более, вот какие места. Это вы можете сказать! Или же позвольте: я вам еще должен сказать два слова о себе. Хотя мы понимаем во многом друг друга, но, вероятно, во многих оттенках характера наши наклонности и движенья не обнажены друг перед другом.[162] Итак, постараемся сбрасывать то, что скрываем друг <от друга>. Вот вам между прочим одна важ<ная> моя черта. Я пережил годы юношества,[163] миновал увлечения славолюбивые, удалился давно от света для того, чтобы воспитываться в глубине души своей для других, и воспитанью моему еще далеко до конца. Я равнодушен[164] давно к тому, что щекотит славой, я смотрю на себя как на постороннего, и нет для меня желаннее и прекраснее исхода теперь, как увидеть свою ошибку, недостатки, погрешности.[165] Увидевши свои недостатки и погрешности, человек уже вдруг становится выше самого себя.[166] Нет зла, которого бы нельзя было исправить, но нужно увидеть, в чем именно состоит зло. Я говорю вам это откровенно, прямо из глубины, и вы поймете, что это не может быть неоткровен<ным>.[167] Творения мои тем отличаются от других произведений, что в них все могут быть судьи, все читатели от одного до другого, потому что предметы взяты из жизни, обращающейся вокруг каждого. Многие мнения[168] я знаю вперед. Я наперед знаю, что скажут обо мне печатно в таком-то и таком-то журнале, но мнения людей, глубоко практических, знающих жизнь, имевших много опытов[169] и много ума, обративших[170] все их в пользу себе, для меня дороже[171] книжных теорий, знаемых мною наизусть. Вот почему я приставал к вам. Но я на вас не наседаю; это вы можете сделать после и когда вздумаете.[172] Но я должен был вам непременно при этом обнаружить черту моего характе<ра>, которую вы можете применить и ко всему другому. Помните,[173] всё то, что может оскорбить тонкую <натуру> раздражительного человека, то, напротив, приносит наслаждение мне, <так> что мне можно говорить всё, чего никак нельзя сказать никому другому.
135
137
142
145
Но зато последний обозрит и дорогу, и окрестности, дорогу, которая позади, и дорогу, которая впереди, [но и] может ясно увидеть, что можно [сделать путь короче].
153
157
172