И вдруг Таня услышала от Черныша, что он вернулся, и Черныш очень оживился, говоря об этом: положительно у него был радостный вид, когда он говорил:
— Леонида Михайловича сейчас встретил… Из Ленинграда только что приехал, в отпуск… «Обязательно, говорит, подвал свой проведать зайду». Э-эх, ведь это же человек какой! Он даже и ростом повыше меня будет.
Глава тринадцатая
Леня Слесарев действительно зашел в подвал на другой же день, и Таня увидела высокого, но тонкого в поясе, с дюжими плечами, с расстегнутым воротом рубахи и красной загорелой шеей, улыбающегося ей с подхода широким ртом и жмурыми глазами, а он — яркочерноглазую, с мальчишечьими вихрами, в черной тюбетейке, в синей рабочей спецовке. В широкой руке его утонула ее рука, только что мешавшая стеклянной палочкой в стакане.
Он спросил весело:
— Что вы тут такое творите?
Она ответила, несколько запинаясь:
— А вот… окисляю уголь… перманганатом калия…
— Ка-ак… перманганатом? — вскрикнул вдруг он и сразу перестал улыбаться. — Да у вас ведь какая-то черная каша.
— Влила раствор перманганата, вот и… — обиделась она сразу, отчего и не досказала.
— Капли, одной капли перманганата довольно, чтобы окислить такое количество угля, как у вас. Только капли, а вы: «влила».
И Леня тут же отвернулся от нее и отошел к приборам на бывшем своем столе, а на нее, Таню, осуждающе глянул Черныш, — именно осуждающе, а не с насмешкой и подмигиваньем, как сделал бы он, скажи это ей кто-нибудь другой.
— Краны заедены, — сказал Леня, пробуя один из аппаратов.
— Заедены? — почти испуганно спросил Черныш. — Как же это они так могли?
И Таня поняла, что «они» — это она и другие, кто приходит работать в подвал; они плохо следили за приборами, он же, Черныш, исправно делал то, что ему полагалось делать: каждодневно яростно мыл пол.
И еще несколько подобных замечаний сделал Леня, точно был он теперь не гость уже в подвале, а строгий ревизор. И Таня, сначала оставшаяся было на своем месте, где она размешивала угольную «кашу», бросила это занятие и, насупясь, следила за каждым движением Леонида Михайловича, который действительно оказался выше Черныша, а главное — гораздо шире его и сильнее на вид.
Но вот он повернулся к ней снова и сказал:
— Однако в какое запустение тут все пришло за полгода, как я здесь не был. Значит, нового ничего нет?
— Не знаю, — ответила она отвернувшись.
— Вы здесь давно работаете?
— Нет.
— С месяц… или даже меньше?
— Да.
— Вы лаборантка?
— Да.
— А Зелендуб тут бывает?
— Да.
— И Близнюк тоже?
— Да.
— Передайте им, если сегодня сюда зайдут, что я, Слесарев, приехал.
— Хорошо.
— Они мою квартиру знают… Я им, конечно, мог бы и позвонить, да у меня нет телефона, что они тоже знают. Ну, до свиданья.
Она поглядела на него исподлобья и снова утопила свою руку в его руке.
А Леня спросил у Черныша, вышедшего вместе с ним из подвала:
— Откуда взялась такая дикая?
— Откуда-то приехала, из Донбасса. Будто бы там работала на газовом заводе…
— Но все-таки химичка?
— Химичка, а как же иначе.
— Что-то плохо химию знает…
— Да, вот поди же, — выходит так.
А когда вернулся Черныш в подвал, то сказал оживленно Тане:
— Вот что значит хозяин-то настоящий заявился, эх! Только глазами метнул, и сразу ему все ясно, — кому, какое, за что замечание сделать.
— Мне насчет какой-то там одной капли перманганата Близнюк ничего не говорил, — горячо вдруг вздумала оправдаться хотя бы перед Чернышом Таня, но Черныш только рукой махнул с полнейшим пренебрежением:
— Что Близнюк?.. Что же он может против Леонида Михайловича? Так же и этот вот Шамов тоже, который свои закваски тут ставит… Че-пуха!
Близнюк и Зелендуб зашли к Лене в тот же день перед вечером. Оба горели сильным желанием поподробнее узнать, как там в Ленинграде, и нет ли веских доводов за то, чтобы и им переметнуться туда: жизнь велика, всеохватна, но молодость потому и молодость, что хочет быть, по возможности, не уже жизни, и как бы ни была жадна жизнь, молодость потому и молодость, что в жадности ни за что не хочет уступить жизни.
Оба молодых инженера привыкли уже к добродушным резкостям Ольги Алексеевны и нисколько не обиделись, когда она сказала им у порога:
— Ну вот, опять начинается хождение… То хоть отдохнула я за полгода, а теперь опять сто двадцать раз на день изволь отворять дверь и сто самоваров ставь. Входите уж, когда пришли. Чего же вы в дверях застряли? Леонид на реке, конечно, но к шести обещал прийти, а сейчас без десяти шесть.
Михаил Петрович был приветливей. С тех пор как он стал преподавать свое рисование взрослым, он приобрел новую способность — смотреть на всех мужчин и женщин, не достигших сорока лет, как на своих возможных учеников по рабфаку, и со всеми старался быть одинаково приветливым, напоминая этим врачей и адвокатов, у которых возможность еще шире и приветливость не имеет границ.
Еще не было шести, когда пришел Леня с Шамовым, которого встретил у стадиона, и Ольга Алексеевна, ворча и улыбаясь, начала ставить на стол всякую всячину рядом с кипящим самоваром.
— Ну что, как там в Ленинграде? Воробьи такие же, как у нас? — для начала дружеской беседы спросил Близнюк.
И в тон ему Леня ответил:
— Представь мое удивление, — оказались точь-в-точь такие же самые. Но вот что будет для тебя ново. Один американец, инженер, говорил мне, что у них, в Америке, очень удивляются специалисты коксовики, как это мы можем строить коксовые заводы и даже, — что уж совсем странно, — получать на них кокс, годный для домен, когда у нас нет негров. «Этого большевистского фокуса понять они, говорят, совсем не в состоянии».
Все расхохотались.
— А как завод? Донцов еще там? — спросил Леня.
— Там.
— А Одуд? Сенько?
— И эти пока там.
— Что же ты все о нашем спрашиваешь? Ты нам о своем Ленинграде расскажи. Мы — провинция и очень шибко вперед не едем, — сказал Шамов.
Леня зажал покрепче чеки, расчертил пополам лицо затяжной улыбкой и спросил его:
— А японский гриб ты знаешь?
— Нет, не знаю. Какой японский гриб?
— И никто из вас, я вижу, не знает. А мне с этим грибом пришлось иметь дело месяцев пять. Не думайте, впрочем, что в научно-исследовательском институте, нет: на той квартире, где я жил, в Лесном.
— Хозяйка у тебя там была, что ли, похожа на гриб? — спросил Близнюк.
— Ты почти угадал. Хозяйка тоже была как гриб… Но японский гриб существовал все-таки сам по себе, в банке. Она отщипывала от него кусочек и клала в другую банку, — он через несколько времени разрастался там в новый гриб… Шел же этот гриб на квас, и квасу я там, в Ленинграде, благодаря этому грибу попил — три сороковых бочки, не меньше. За-ме-ча-тельный квас! Имейте в виду на будущее время, — заведите себе по японскому грибу в банке, и этого вполне достаточно для счастья…
— На одном квасе не проживешь, — заметил Шамов.
— Такому, как ты теперь стал, трудновато на одном квасе, согласен, но хозяйка моя иногда меня и вареной картошкой кормила, — это когда я наколю ей дровишек, бывало, березовых… Если не очень суковатые поленья, работа приятная, и картошка вареная с солью — это уж блюдо безобманное, не то что какие-нибудь щи со снетками, которые назывались у нас с Кострицким — «суп с головастиками»… Этим супом нас кормили в столовке, и Кострицкий меня уверял, что от «супа с головастиками» у него где-то там под ложечкой завелось целое семейство солитеров… Тщетно я убеждал его, что солитер потому только и солитер, что любит жить в одиночестве…