Михаил Петрович сверкнул на него очками и отозвался:
— Есть такое изречение у Козьмы Пруткова: «Специалист флюсу подобен».
А Ольга Алексеевна, посмотрев на пустые тарелки у всех, пришла в притворную ярость:
— Крокодилы! Разве можно с такими зверскими аппетитами являться в гости? Беритесь-ка за свои фуражки и уходите! А то и накурили тут еще, — крышу сними, не вытянет. Идите, довольно… Леонида тоже можете взять. Только если он вернется позже двенадцати, я его совсем не впущу.
Гуляли потом все четверо в парке. Говорили и о своем будущем, как оно рисовалось каждому из них, и о заводах, и о шахтах Донбасса, и о своем подвале, четырьмя китами которого они были. Между прочим, Леня спросил о Тане:
— Что это за лаборантка новая появилась у нас в подвале? Дикая какая-то и химии совсем не знает: наливает в уголь перманганат как квас, да еще и размешивает палочкой очень старательно.
— Это Голубинский ее принял, — отозвался Шамов. — А я, признаться, и не разглядел ее как следует.
— Особа действительно дикая, — поддержал Леню Близнюк. — Но есть, представьте, способность неплохо делать карикатуры.
И только Зелендуб заступился за Таню:
— Нет, в химии она кое-что знает и на газовом заводе работала, я справлялся… А что неразвита вообще и в музыке ни в зуб ногой, это конечно.
Павлонии парка очень густо были обвешаны теперь широкими, как лопухи, листьями; березки тоже пока еще не думали засыхать, вопреки мнению многих, скептически настроенных умов, так что смелые замыслы северян и южан из здешнего горсовета вполне себя оправдали.
Леня внимательнейше вглядывался при свете электрических шаров во все кругом и говорил с большим подъемом:
— Нет, черт возьми, как вы себе хотите, а наш город все-таки весьма неплохой город!
Когда на другой день Леня ехал на трамвае на завод, в ту часть города, где все кругом, как и лица людей, было закопчено слегка или весьма густо рабочим дымом, бодро и уверенно выдыхавшимся отовсюду сквозь узкие бронхи высоких труб, и где тянулась казавшаяся бесконечной, на высоте нескольких метров от земли, толстая железная кишка от газгольдера к мартенам, он представил вдруг свой город очень отчетливо и живо, так, как почему-то не представлялся он ему раньше: к становому хребту его, богатому водой Днепру, прикрепился сложно, но зато крепко спаянный костяк из добрых двух десятков больших и огромных заводов и паровых мельниц, и костяк этот оброс мясом проспектов и просто улиц и переулков, площадей и стадионов, парков и скверов, обывательских садов и огородов, пригородов, выселков и левад.
Это был один из самых молодых русских городов, основанный чуть ли не на сто лет позже, чем Петербург, но это был безошибочно обдуманный промышленный город, и, вспоминая теперь старую картину отца «Звуки леса, когда тихо» — речка в дубовом лесу, черная коряга, зимородок на этой коряге, — Леня думал, что вот бы написать отцу теперь такую картину: «Звуки города, в котором двадцать заводов». Это было бы потруднее, конечно, но зато каким бы трепетом и огнем современной жизни можно было пронизать и озарить такой холст, непременно огромный по размерам!
Глава четырнадцатая
Когда дня через два Таня пришла, как обычно, в лабораторию, Черныш предупредительно сообщил ей:
— А Леонид Михайлович давно уже здесь орудует.
Действительно, он переставлял со стола на другой стол приборы. Таня поглядела на него удивленно и спросила:
— Вы… назначены заведующим лабораторией?
— А-а, здравствуйте! — кивнул ей Леонид Михайлович и ответил: — Нет, я буду только приходить сюда иногда заниматься тут кое-чем…
— Вам это разрешил профессор Голубинский? — захотела уточнить этот вопрос Таня.
— Да-а… Я его только что видел здесь и с ним говорил, — небрежно ответил он и добавил: — А куда же девалась ваша черная тюбетейка?
— Тюбетейка? — очень удивилась такому любопытству Таня и отвернулась. — Зачем вам моя тюбетейка?
А Леня, безжалостно внимательно разглядывая ее новую тюбетейку, тянул, бессознательно подражая отцу:
— Эта красная, она-а… конечно… она, пожалуй, тоже не так плоха, но… черная была оригинальней… Так куда она делась?
— Пропала, — проходя мимо него к своему столу и стараясь не глядеть на Леню, бросила Таня.
— Вот тебе на! Пропала? Куда же она могла пропасть? — занятый в это время подготовкой опыта, тянул по-прежнему Леня.
— Пропала, и все.
Этот интерес к черной тюбетейке показался Тане чрезвычайно подозрительным. Ей даже подумалось, не узнал ли он через кого-нибудь о том, как они с Фридой, которую назвал он на заводе «карманной лаборанткой», только что приобретя в складчину волейбольный мяч, шли домой, подбрасывая весело эту прекрасную вещь, а на них напала, чтобы отнять мяч, толпа уличных мальчишек. Мяч им отнять не удалось, но тюбетейка упала с головы Тани во время драки, и мальчишки ее унесли, убегая.
Леня между тем, занятый своим опытом, упорно продолжал говорить все о том же:
— Черная тюбетейка эта, она… делала вас похожей на алхимика средних веков… Это была замечательная штука.
— Таких замечательных сколько угодно в лавке.
— Разве?.. Гм… А мне, представьте… мне как-то не приходилось видеть подобных…
И в самом тоне голоса этого высокого инженера Тане чудилась какая-то насмешка над нею. Она помнила, конечно, свое окисление угля перманганатом, поэтому посоветовала ему не без вызова:
— Вам стоит только спросить себе черную тюбетейку в любой лавке, и вам дадут.
— Разве?.. Вот как?.. Это хорошо, — между делом отозвался на это Леня и потом замолчал, старательно налаживая свой опыт.
Потом он спросил ее, на каком именно газовом заводе она работала. Таня ответила спокойно, точно и коротко.
— Я знаю этот завод. Я там был в прошлом году, — сказал он. — Почему же вы ушли оттуда?
Этот вопрос снова показался подозрительным Тане, и она ответила резко:
— Ушла, и все.
— Здесь условия труда лучше? — спросил, как бы не заметив этой ее резкости, Леня.
— Там было всего три койки на шесть лаборанток, — вот что там было. И стояли эти койки в общем бараке… Это хорошо? — вдруг блеснула на него нестерпимо яркими глазами Таня.
— Очень плохо… И вы, конечно, заявляли и писали в стенную газету об этом и прочее… Но ведь это — новый завод… Там просто не было тогда ни достаточной жилплощади, ни коек для всех… Конечно, в этом же году там все устроят.
— Ну вот, когда устроят, тогда пусть и спрашивают, отчего уходят лаборантки… Кроме того, мне надо учиться…
— А вы где же тут думаете учиться?
— В химико-технологическом, — твердо сказала она.
Он же растянул невнимательно, по-прежнему:
— А-а… Да-а-а… Вам следует подучиться химии, следует, следует…
Это три раза повторенное «следует» показалось чрезвычайно оскорбительным Тане, и она почти крикнула на это:
— А вам следует завести черную алхимическую тюбетейку.
Обернувшись, он посмотрел на нее удивленно, но тут же улыбнулся миролюбиво и сказал:
— Это будет неплохо, конечно; непременно я ее заведу.
— Вот и заведите.
— А вы не хотите ли заняться вместе со мною одним очень интересным вопросом? — вдруг спросил Леня настолько для нее неожиданно, что она сразу перешла на полуголос:
— Каким именно вопросом?
— Вопросом… электропроводности угля во время процесса коксования, — очень отчетливо, выбирая точные слова и глядя на нее, как ей показалось, учительски строго, ответил Леня.
— А что я должна буду делать?
— Мы с вами начнем с того, что возьмем вот эту фарфоровую трубку, — я только что ее очистил и прокалил, — и всыпем в нее толченый уголь; я его только что взвесил: тут пятнадцать граммов. Это — коксовый уголь. Потом мы можем взять и газовый, и жирный, и тощий… Последовательно мы будем их нагревать в этой трубке, — а можно и в кварцевой, — до тысячи градусов, пропустим через уголь ток и измерять электропроводность будем последовательно, по мере нагревания.